Ошибка Бога времени - Инна Бачинская

– Картинки-то бесценные оказались. В том смысле, что грош им цена, Жорик. Ни Левитана, ни Васнецова там и не стояло. Обычная мазня. Хотя мне лично нравится, – прибавил он, подумав.

– Как это? – поразился Зажорик. – Как это мазня? Хорошие картины, ты ж сам сказал, что… что…

– Я в картинах как-то не особенно… На моем жизненном пути картины еще не попадались. А твоя Юлия сказала, что оригиналы, ну, я и решил… Ты знаешь, Жорик, я все больше склоняюсь к мысли, что люди под одними и теми же словами понимают абсолютно разные вещи. Отсюда и неразбериха в мире, и невозможность достижения консенсуса. Вавилон повторяется снова и снова. И так до бесконечности.

– Чего? – снова не понял Зажорик. – Какого консенсуса? При чем тут Вавилон? И что… теперь?

– После Вавилонского столпотворения люди стали говорить на разных языках, – объяснил Монах. – Хотя я лично думаю, имелись в виду не просто разные языки, а разные понятия, которые люди вкладывают в одни и те же слова. Можно говорить на одном языке и не понимать друг друга. Ты, Жорик, согласен со мной?

– И как же теперь? – Зажорик проигнорировал дурацкий, с его точки зрения, вопрос Монаха.

– Не знаю, – Монах пожал плечами. – Будем думать. У меня есть еще кое-какие идейки. Не беспокойся! – Он хлопнул друга по плечу. – Главное, голова на плечах. А у нас целых две. Две хороших предприимчивых головы. Что-нибудь нароем. Можем подзанять деньжат у той же Юлии, прокололись-то мы с ее подачи.

– А картины? – спросил все еще находящийся в состоянии обалдения Зажорик.

– Картины? – Монах задумался. – Не знаю… Можем себе оставить. Хочешь оставить их себе? И Анжелике они нравятся. Сейчас принесем, скажем, принимай, Анжелика, подарок. Можно повесить в гостиной. И в спальне. И в кухне одну, с коровами и толстой пейзанкой.

– Не хочу! – насупился Зажорик. – Нужно было рамы брать! Я же говорил!

– Признаю, ты был прав, мой друг. Ты знаешь, этот мужик так смеялся! – вспомнил Монах. – Чуть не помер, сволочь! Мне до сих пор стыдно за пробелы в образовании. Надо серьезно взяться за себя. Работать над собой надо, Жорик. В музей сходить, в библиотеку, альбомы полистать, литературку по искусству, – он помолчал. Потом добавил: – А в квартире у него полно антиквариата, между прочим. Часов старинных, картин, мебели. И сигнализация везде. И живет один… – он посмотрел на Зажорика.

– Один? – заинтересовался Зажорик.

– Ну! Один как перст! На втором этаже. Окна в сад.

Друзья смотрели друг на друга, читая по лицам, как в открытой книге. Им не нужны были слова. Консенсус, на глазах вылупляясь из кокона взаимопонимания, деловито расправлял крылышки и жужжал, собираясь взлететь.

– Кстати, пора наведаться к программеру, – сказал Монах, когда они подъехали к дому. – Следствие, конечно, зависло, хата опечатана. Но, думаю, уже можно.

– Ты думаешь? – усомнился Зажорик, все еще дувшийся за прокол. И ведь говорил же – бери рамы!

– Уверен! Нужно все доводить до конца, Жорик.

Марик сидел у постели Юлии, ожидая, что в один прекрасный миг случится чудо – она проснется и увидит его. Он держал ее тонкую прозрачную руку в своей ладони. Доктор Сорока распорядился говорить с Юлией. Стучаться в ее сознание. Никогда не знаешь, что заставляет человека возвращаться в мир живых. Ряд психиатров считает, что люди в коме способны воспринимать информацию.

И Марик все говорил и говорил, не останавливаясь. Обо всем на свете. О своем детстве. О матери с ее цветами. Об отце, который купается в проруби. О скорой весне. О молодом месяце, который народился прошлой ночью. О мальчике с пухлыми щеками по имени Марик. Он и сам не знал, кому говорит все это – ей или себе. Бубнил, расставлял все по полочкам. Подводил итоги. Замаливал грех и просил прощения. Загадывал: если она проснется, значит, его простили… где-то там… Иногда плакал.

О Новом годе. О елке. О голубых и желтых крокусах, которые проклюнутся, как только сойдет снег. О реке, на которой пойдет лед. О зеленой траве. О цветущей сливе в саду и запахе мокрой земли. Он на ощупь искал то единственное слово, которое отзовется в ней…

Почти каждый день приходила Лиза Игнатьевна. Сидела, охала. Жаловалась на тетку, которая все не умирала, прости господи! Рассказывала об отце Джоне, проповеднике из Америки. Грозилась привести его в больницу. Требовала, чтобы вызвали Дениса. Мало ли что…

Юлия не умирала, и это вселяло надежду. Одно это, потому что больше не было ничего. Она, как принцесса в стеклянном гробу, спала, не желая просыпаться.

По нескольку раз в день прибегал доктор Сорока. Проверял показания приборов, щупал пульс на тонком запястье Юлии. Хлопал Марика по плечу, ободряя.

– Что? – спрашивал Марик, с надеждой глядя на эскулапа.

Доктор Сорока в ответ лишь пожимал плечами – трудно сказать. Пневмонию мы подавили, говорил он. Организм истощен. Возможно, подцепила какую-то хворь в Мексике…

– Зачем переться в такую даль? – восклицал патриотически настроенный доктор Сорока. – Дома полно прекрасных мест для отдыха!

Говорил, что медицина еще многого не знает. Цивилизация рождает новые болезни, и медицина пока бессильна. Сами виноваты – экология ни к черту. Окружающая среда загрязнена до предела. Радиация. Генетически модифицированные продукты. Озоновые дыры. Вымрем к чертовой матери, кричал доктор Сорока. Недолго осталось. Но пока живы – будем надеяться. Рассказывай ей что-нибудь, что угодно, говорил доктор Сорока на прощание и летел дальше, как хлопотливая пчела.

– Она проснется? – спрашивал Марик у докторской спины.

– Непременно! – отвечал уже из коридора доктор Сорока, – а как же иначе? Терпение, терпение и еще раз терпение, мой друг!

И Марик терпеливо рассказывал и рассказывал Юлии всякие истории. Как легендарная принцесса Шехерезада, удерживая на плаву своими рассказами не только Юлию, но и себя. Иногда ему казалось, что у нее дрогнули ресницы, и тогда он, затаив дыхание, привстав, пристально всматривался в ее бескровное и безжизненное лицо.

Иногда ему казалось, что шевельнулись ее пальцы, и он вздрагивал от мощного и радостного чувства, что она отозвалась наконец. Но ничего больше не происходило, и Марик постепенно терял надежду. Ненавидя себя за эти мысли, повторяя: «Нет, врешь! Не отдам! Подохну, а не отдам!», он бежал домой, принимал душ, спал несколько часов, и в восемь утра, наглаженный и благоухающий лосьоном для бритья, уже сидел у изголовья Юлии.

Однажды, измученный до предела морально и физически, он задремал. Был неяркий день середины февраля. После сильных морозов пришла вдруг оттепель. На улицах пронзительно запахло талым снегом. Сладкий весенний воздух проникал через закрытые окна палаты, забивая собой привычные больничные запахи. Очистились тротуары. Дни заметно удлинились. В людях просыпались смутные надежды на новую жизнь…