Супервольф - Михаил Ишков

Упадет на яблоню спелый цвет зари.

Подари мне, сокол, на прощанье саблю,

Вместе с острой саблей пику подари.[63]

Я долго не мог сосредоточиться. Меня буквально изводил вопрос, каким оружием этот мобилизованный на войну сокол собирается воевать?

Не менее подозрительным казался и второй куплет:

Я на кончик пики повяжу платочек,

На твои на синие погляжу глаза.

Как взмахнет платочек, я всплакну чуточек,

По дареной сабле побежит слеза.

Судя по откровенно идиотскому набору слов, такие песни, скорее всего, создавались как раз по заказу органов с целью наглухо прикрыть планы разрабатываемых секретных операций. Для этой цели может также пригодиться усердный поиск решения той или иной математической, а лучше шахматной, задачки, но лучшим методом можно считать умственное смакование женских прелестей. Или мужских, чего тоже нельзя исключить.

Мало ли способов может придумать жизнь!..

Только на третий день, когда я наконец закончил отчет, мне удалось пробить его защиту. Возможно, мне просто повезло и только потому, что он выбрал неудачный мотивчик, с которым у меня были свои счеты.

На земле, в небесах и на море

Наш ответ и могуч и суров…

Если завтра война,

Если завтра в поход,

Будет сегодня к походу готов.

С этим лживым, обманчивым «ством» я справился быстро. Моментально отыскал щелку между куплетами и незаметно проскользнул в нее.

Что же открылось мне в глубине души капитана госбезопасности?

Страдания несчастного отца были безутешны…

Я не удержался от вопроса.

— Что с дочкой, Николай Михайлович?

Он не ответил. Даже не вздрогнул. Встал, большими пальцами расправил гимнастерку под ремнем. Подошел к окну, притаившись за шторой, замер.

— Здесь нет прослушки, — заверил я его.

— Как вы можете знать?

— Вижу. Вижу также вашу Светлану. На мой взгляд, вполне здоровая девочка.

— Она разучилась говорить.

— То есть? — не понял я.

— Зачем вам знать, Вольф Григорьевич?..

— Смелее, Николай Михайлович. Я не классовый враг и не двурушник, в чем, надеюсь, вы успели убедиться.

Трущев не ответил, вновь уселся на диван, закинул ногу на ногу, закурил папиросу.

— Она разучилась говорить, — признался он. — Потеряла, так сказать, дар речи. Сильнейший испуг.

— Когда это случилось?

— В декабре, перед новым годом.

— Сколько ей лет? Десять?

Трущев кивнул.

— Будет в сентябре.

— Я мог бы помочь.

Чекист не ответил. Молча докурил папиросу, встал, привычно расправил гимнастерку под ремнем, подошел ближе и поинтересовался.

— Ну, что тут у нас?..

Я протянул ему последний исписанный листок. Он просмотрел его, потом вернул и подсказал.

— Подпись, число.

Я добросовестно вывел: «18 июня. Вольф Мессинг». (Где-то теперь хранятся эти листки? И хранятся ли?)

— Теперь в гостиницу? — спросил Трущев.

— Да.

На лестнице я предупредил чекиста.

— Только не надо никак афишировать мою помощь. Прошу, никому ни слова, для меня это очень важно. Только вы и я, и ваша дочь. В тихой обстановке. Можно у меня в номере. Обдумайте мое предложение.

Трущев усмехнулся.

Я заверил его.

— Если вы об оплате, то меня деньги не интересуют.

— Я не о том. Я в состоянии заплатить, просто я обязан доложить начальству.

— Кто вам поверит, Николай Михайлович? Я непременно откажусь от своих слов. Поверьте, моя помощь вас ни к чему не обязывает.

Трущев вновь усмехнулся. Что-что, а бдительность у советских людей была на высоте. Советским людям не занимать бдительности. Как относиться к этому факту? Осуждать? Ерничать? Восхвалять с пеной у рта? Полноте. Для решения этого непростого вопроса мой соавтор и выдумал «согласие». Оно для того и существует, чтобы не ошибиться, не удариться в крайность, не упустить шанс почуять истину.

Наконец он ответил.

— Не люблю быть в долгу. Кажется, товарищ Мессинг, вы так однажды выразились?

— Спасибо за предупреждение. Повторяю, вы мне ничем не будете обязаны. Мне просто понравилось, что у вас даже мысли не было причинить мне зло, но еще более, как вы изощренно материли сокола, безоружным отправившимся на войну.

— Сколько времени займет курс лечения?

— Не знаю. Я должен осмотреть ребенка.

— Хорошо, завтра. Здесь. Я заеду за вами в десять. Сообщу, что вы попросили еще один день. Свету привезу к одиннадцати. Не забудьте надеть белый халат. Висит в квартире, в платяном шкафу.

— Зачем халат?

— Если вы доктор, на вас должен быть белый халат. Я скажу Свете, мы едем к удивительному доктору, который лечит добрым словом. О гипнозе, пожалуйста, не упоминайте.

Вот это хватка. Мне оставалось только мысленно развести руками.

Лечение оказалось куда более легким делом, чем я ожидал. Сильнейший испуг — девочка одна поздно возвращалась домой. Возле подъезда наткнулась на пьяного негодяя. Света сумела убежать, но с того дня пять месяцев молчала, будто воды в рот набрала. Мне пришлось погрузить ее в гипноз и разблокировать заторможенные центры речи.

Когда Света пришла в себя, она удивленно спросила.

— Это все?

У Трущева желваки заиграли на скулах.

— Да, Светочка, подтвердил я. — Теперь ты можешь не только говорить, но и петь.

— Ну, уж петь, — не поверила девочка. — Вы совсем как Айболит, только не знаете, звери не поют.

— А птички?

— Ну, птички. Это совсем другое дело.

Трущев, давясь от смеха и слез, выскочил из комнаты.

Через два дня меня вновь вызвали к Лаврентию Павловичу. Прежде всего, нарком попросил уточнить даты и места, где я имел встречи с фюрером, затем наркомвнудел указал мне на употребляемый в отчете термин — «угадывание внутренней речи».

— Мы называем эту способност «опознаванием», — сообщил он. — Давайте так и напишем?

— Нет, Лаврентий Павлович, это именно «угадывание». По дыханию, блеску глаз, потоотделению, непроизвольным жестам…