Свинцовый закат - Роман Глушков

– С помощью ножа и «сыворотки правды»?

– Не обязательно. Но иногда мне действительно приходилось заниматься извлечением истины хирургическими методами. Всякое бывало.

– И все-таки, Тимофеич. Ну хоть что-то ты мог бы сказать в свое оправдание? – Я смекнул, что, несмотря на отговорку майора, мое гипотетическое предположение вынудило его задуматься. Мне надо было лишь деликатно настаивать на своем, чтобы добиться от собеседника более конкретного ответа. Или приказа закрыть рот – опять же куда кривая нашей беседы вывезет.

– Какой смысл ты вкладываешь в определения «жестокий» и «духовное перерождение»? – попросил уточнения компаньон. Кажется, кривая начала мало-помалу выруливать в правильную сторону.

– Что значит какой смысл? Самый что ни на есть обычный, – я пожал плечами. – Неужто мне нужно объяснять подобные вещи человеку, который старше меня на полтора десятка лет?

– Нет, не нужно. Спасибо, я отлично тебя понял, – поспешил заверить меня майор. – Спрошу иначе: а с чего ты вообще взял, что Кальтер жесток и что теперь он духовно переродился?.. Ладно, молчи, я наперед знаю, что ты ответишь. Поэтому давай развеем твои мальчишеские заблуждения по порядку. Первое: на самом деле я вовсе не жестокий человек. Или скажем так: не более жестокий, чем профессиональный убойщик скота, который за пределами своего цеха и мухи не обидит. Моя «болезнь» называется полной эмоциональной невосприимчивостью. Полагаю, это свойство психики у меня врожденное, потому что вырос я во вполне обычной семье и в детстве не переживал ни сильных стрессов, ни душевных потрясений. Я не убивал из рогатки птиц, не мучил собак и кошек и вовсе не был задирой, а если вступал в драку, то только давая обидчику сдачи. Единственное, что отличало меня в те годы от сверстников, – это нелюбовь к участию в шумных подвижных играх, хотя физически я был развит довольно хорошо. Просто я терпеть не мог находиться в гуще криков, суеты и споров, зато любил наблюдать за игроками со стороны и предугадывать, что они предпримут в следующий момент и как это отразится на ходе игры. Бурлящие вокруг нее эмоции и страсти меня совершенно не волновали, и я не сопереживал ни одной играющей стороне. Даже когда игроки порой получали травмы, я считал это не трагедией, а всего лишь неучтенным игровым фактором, который был интересен мне своей непредсказуемостью, вынуждающей вносить поправку в мои стратегические расчеты. Поэтому в школе я был предрасположен к точным наукам и имел посредственные оценки по остальным дисциплинам.

– Наверное, тебе нравилось быть судьей, а не болельщиком, – предположил я.

– Вовсе нет, – возразил Куприянов. – Потому что судья так или иначе находится в центре общего внимания, а я любил всегда и везде оставаться в тени. Шахматы и фотография – ими ограничивалась моя общественная жизнь в школе. Зато уже в двенадцать лет я нередко обыгрывал руководителя шахматного кружка, а сделанные мной снимки занимали призовые места на областных художественных выставках. Говорили, что у меня талант фотографа, но весь секрет крылся лишь в терпении, с каким я порой часами выискивал удачные ракурсы для съемки. Когда остальные мои приятели по фотокружку изводили метры фотопленки на всякую ерунду, я мог отснять всего один кадр. Но это был тот самый «правильный» кадр, который надолго врезается в память всякому увидевшему фотографию… Да, хорошее было время, кто бы сегодня про него что ни говорил.

– Тем не менее, старик, сейчас ты находишься здесь, а не получаешь свою Пулитцеровскую премию, – заметил я. – И на то, стало быть, имеется своя веская причина, верно?

– Вернее не бывает, – подтвердил Тимофеич. – Однако даже сложись все иначе, сомневаюсь, чтобы в будущем я связал свою жизнь с фотографией. Хотя фотографировать в зарубежных командировках мне за двадцать лет службы приходилось много, не спорю. Вот только это были уже не те снимки, которые можно поместить в рамочку и вывесить на стену. Впрочем, мы с тобой ведем речь о жестокости, а не об искусстве, так что не будем отвлекаться… Никто не считал мое странное для ребенка хладнокровие чем-то из ряда вон выходящим, пока в пятом классе со мной не случился один пренеприятный инцидент. Мы тогда переехали из тихого поселка в большой город, и мне пришлось привыкать к другой школе и ее порядкам. А они разительно отличались от тех, в которых я проучился пять лет. Очень разительно. Здесь меня впервые в жизни избили в школьном туалете и отобрали карманные деньги. И ладно бы, если бы этим все ограничилось. Когда та банда кандидатов в ИТК для малолеток узнала, что я – новенький, да еще живу не на их улице, меня обязали покупать еженедельный билет на право хождения по школьным коридорам. Тридцать копеек – столько он стоил. По тем временам – цена одного похода в кино на вечерний сеанс. Смешная сумма даже для обычного советского школьника. Мать давала мне на карманные расходы рубль в неделю, поэтому я мог позволить себе платить дань «сортирным королям». Однако не все было так просто…

– Понимаю: у тебя взыграла гордость, – кивнул я.

– Не гордость, а банальный математический расчет, – уточнил Кальтер. – Все обложенные данью мальчишки – от четвероклассников до семиклассников – платили и помалкивали в тряпочку, так что никакого ущерба мое достоинство в их глазах не претерпело бы. Я просто прикинул в уме и решил, что, выплачивая десять-одиннадцать рублей в год в течение нескольких учебных лет, я фактически подарю этим подонкам новенький велосипед. Чего они, по моему мнению, совершенно не заслуживали. Я готов был безоговорочно признать за ними право сильного, но не такой ценой. И решил поторговаться, чтобы сбить ее хотя бы вдвое. На что они рассмеялись мне в лицо и заявили, что я – позорный жмот, а со жмотами у них разговор особый. И, многозначительно посмеиваясь, удалились. Я спросил у слышавших наш разговор одноклассников, что означает эта угроза, и узнал, что после уроков меня ждет публичная экзекуция за школьными гаражами…

– Знакомая ситуация, – хмыкнул я. – Меня тоже били в детстве за школьными гаражами. Как видишь, выжил.

– И со мной наверняка ничего серьезного там не случилось бы. Но сидя на последнем в тот день уроке, я был в этом совсем не уверен. Потому что когда получал по ребрам в школьном туалете, понял, что в следующий раз боль может оказаться сильнее меня и я сломаюсь. Я боялся сломаться и опозориться даже больше, чем боли. А тем более осрамиться на людях, но ведь для этого и устраиваются публичные экзекуции, разве не так? Я не мог удрать или сдать этих рэкетиров директору, потому что это тоже влекло за собой позор, причем гораздо более сильный. Я чувствовал, что от бессилия предотвратить собственное унижение вот-вот ударюсь в панику, и тут меня осенило, как можно избежать похода на местную Голгофу. Это был простой, но эффективный план, все нюансы которого я еще мог обдумать до конца урока. И как только я сосредоточился не на эмоциях, а на стратегии своего поведения, случилось маленькое чудо: на меня вдруг снизошло успокоение. Все происходящее со мной стало видеться лишь игрой, в которой я из наблюдателя превратился в игрока. Мне было по силам предугадать дальнейший ход противника, как, впрочем, и ему – мой. Но если враг вряд ли был склонен к тактическим импровизациям, то я еще мог подкинуть ему весьма неприятный сюрприз…