С войной не шутят - Валерий Поволяев

Из документов, найденных мичманом Овчинниковым на катере, следовало, что бандиты, напавшие на сторожевик № 0711, принадлежавший пограничным войскам России, являлись охранниками товарищества с ограниченной ответственностью, владельцем которого был гражданин Российской Федерации Оганесов Георгий Арменович.

Папугин поскреб пальцами щеку и произнес удовлетворенно:

— Вот и попалась мышка в сети!

Начальник штаба усомнился в этом:

— Ой ли, товарищ капитан первого ранга!

— Что, Константиныч, не веришь?

— Не верю.

— А что? Дело же ясное. Передадим документы прокурору Каспийской флотилии, тот направит бумаги в суд, и вся недолга — каждый заяц получит по морковке.

— Вот в суде-то нас и обуют, как доверчивых дошколят.

— Хорошо, что ты в таком разе предлагаешь?

— Не знаю.

— Уж не собираешься ли справиться с этим Оганесовым собственными силами?

— Конечно нет. Хотя… — Кочнев невесело усмехнулся, — в этой идее что-то есть.

— Э-э, товарищ начальник штаба, — комбриг погрозил Кочневу указательным пальцем, — и думать об это не моги!

— А голова тогда человеку для чего нужна?

— Гражданскому — чтобы носить на ней шляпу, военному — чтобы кусаться.

В тот же день документы с соответствующими актами, оформленными в штабе пограничной морской бригады, были отправлены в прокуратуру Каспийской флотилии.

Мослакова хотели похоронить так, чтобы с могилы можно было видеть Волгу… Но ничего из этого не получилось. Могилу ему вырыли на новом участке, голом, пьяно пахнущем чабрецом и полынью.

Над могилой дали три залпа из карабинов. Речей не произносили — и не потому, что не было слов, просто присутствовавшие не могли говорить, давились от слез.

Ира Лушникова на похоронах не плакала. Стояла с каменным отрешенным лицом, смотрела на людей и одновременно смотрела сквозь них. Она словно бы находилась вне всего происходящего.

Люди не могли на нее смотреть — боялись: от Иры исходила скорбь и одновременно некая странная сила. И многие понимали, что это за сила, и были готовы протянуть ей руку… Останавливал только ее невидящий взор.

Ира никого не видела.

Папугин молча подошел к ней, взял неживую, совершенно невесомую высохшую руку, поцеловал пальцы и отошел в сторону, так и не произнеся ни одного слова.

Впрочем, Ира все равно бы не услышала его.

Рядом с Мослаковым похоронили мичмана Балашова. Так у пограничной морской бригады на астраханском кладбище образовался свой угол. Известна одна истина: всякая земля только тогда становится родной, когда на ней появляются дорогие могилы.

Так астраханская земля стала родной для пограничников.

Все думали, что Ирина Лушникова вернется в Москву и постарается все забыть, как дурной сон, похоронит в прошлом все горькое, что оказалось связано с этим городом, но она не вернулась в Москву. Она решила на некоторое время осесть в Астрахани.

Устроилась работать в НИИРХ — Научно-исследовательский институт рыбного хозяйства, поскольку немного знала ихтиологию, и стала ждать.

Ей было важно узнать, что решит суд, какой приговор вынесет людям, погубившим ее Пашу. Но дело до суда не дошло — вернее, дошло, но не коснулось ни Оганесова, ни его сына, ни тех, кто командовал подпольным рыбным бизнесом. На скамью подсудимых попал один охранник — тщедушный мальчишка, который пошел на работу к Оганесову и взял в руки оружие лишь потому, что в Астрахани другой работы не было, да двое небритых, пропахших сивухой бомжей, подрядившихся в ООО «Тыюп» красить катера и попавшихся на воровстве четырех банок с лаком…

Узнав о приговоре, Ирина нашла мичмана Овчинникова, кинулась к нему:

— Дядя Ваня!.. — сказать больше ничего не смогла, затряслась от рыданий.

Мичман огладил рукой ее плечи.

— Тихо, Ириш, тихо!

— Это что же такое делается, дядя Ваня? — Ира отерла платком мокрое лицо. — Где правда?

— Вот именно, где правда? Это и я знать хочу, — мичман не выдержал, усмехнулся горько. — Нет правды.

— Где закон?

— Нет закона.

— Что делать, дядя Ваня? — Ира вновь забилась в рыданиях.

— Надо над этим крепко поломать голову, — мичман опять погладил Иру по плечам, прижал к себе. — Тихо, Ириш, тихо…

— Что делать, что делать, что делать? — повторяла раз за разом Ира, ее начал бить озноб. — Что делать?..

— Потерпи, потерпи немного, Ириш. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Успокойся, не плачь. Может, вообще государственное устройство наше изменится, и тогда станет легче дышать… Потерпи!

Днем у ворот базы с визгом развернулся джип, из него прямо под железные створки ворот, на которых был нарисован якорь, шлепнулась граната РГД на длинной ручке, похожая на модную посудину из-под фирменного ликера. Часовой кубарем покатился от гранаты в сторону, прикрывая руками голову…

Граната рванула, но ворота остались целы, граната не смогла одолеть их.

Очухавшийся часовой — боевой парень — дал вдогонку джипу автоматную очередь, но джип был уже далеко, да и опасно было стрелять — вдруг какая-нибудь коза попадет под пулю? Часовой раздосадованно махнул рукой…

— Война с Оганесовым продолжается, — прокомментировал взрыв гранаты Кочнев, заглянув в кабинет комбрига, напомнил ему о давнем разговоре. — А ведь я тогда был прав.

— Прав, — согласился Папугин.

— Этот муходав нам еще покажет.

— Чего же ты хочешь? «Новый русский»… Типичный. Наглый, напористый, кровожадный.

— Только вот русских среди этих «новых» что-то не очень много попадается. Все более представители других народов.

— Хорошо хоть часового ни один осколок не тронул. Повезло.

— Если бы тронул — был бы новый уголовный процесс.

— А толку-то?

— Толку никакого. В следующий раз нам под ворота кинут три гранаты.

— Все может быть, — Папугин не выдержав, выругался.

— Вот и думай после этого, командир, как быть. Воевать или не воевать?

— Воевать можно на море. А на пустыре… тут нам здешние власти, живо, Константиныч, голову открутят.

— Бандитам с нами, выходит, воевать можно, а нам с бандитами — нет?

— Выходит, так.

Кочнев не выдержал, сокрушенно покачал головой.

— Во, блин, жизнь! То не моги, это не моги! Не моги дышать, не моги жить, не моги есть хлеб, не моги выполнять свой профессиональный долг, не моги держать в руках оружие… А что моги?

— Моги только смотреть, как тебя убивают. И больше ничего.