Заговор русской принцессы - Евгений Сухов

— Называют, Федор Юрьевич, — наконец признался Егорка. — Только все это лихие люди. А им веры никакой нет.

— А еще лиходеем называют и разбойником. — Махнув в отчаянии рукой, добавил: — Все это я знаю! Ладно, поди с глаз долой. А то осерчаю!

Егорка мгновенно удалился.

Сегодня вечером Федор Юрьевич получил от государя письмо, в котором тот повелел собирать стрелецкие полки для войны с Польшей. Следовало бы снарядить передовое воинство где-нибудь на окраине Москвы и устроить потешную стрельбу. Пусть же враг, затаившийся в столице, проведает о силе русского оружия, а там можно и двинуть передовые колонны на границу Польши.

Где-то в домах Кокуя расположился тайный противник, который знал о каждом шаге князя Ромодановского. По мнению Федора Юрьевича, большую часть иноземцев следовало поднять на дыбу и послушать их пыточные речи. А другую, заковав в цепи, посадить в Колодные палаты.

Федор Юрьевич понимал, что не будет сделано ни того ни другого. А все потому, что у Петра Алексеевича милосердие брызжет через край.

— Егорка! — проорал князь.

В палату вскочил перепуганный исправник. Глаза большущие, с целую полтину. В лицо не смотрит, плутовство сменилось откровенным страхом. Исправник мгновенно припомнил все свои грехи — явные и мнимые, за добрую половину которых висеть ему на дыбе, а за другую — быть поротым кнутом.

— Чего, князь?

— Кличь старшин! В дорогу собираемся, ляхов уму-разуму учить.

— Сразу, батюшка?

Князь Ромодановский почесал затылок, после чего приговорил:

— Балда ты Егорка! Не сразу… Пусть стрелецкой науке сегодня поучатся, а завтра с утра в поход.

* * *

Еще через два часа на поле собрались стрелецкие полки. Готовые к предстоящей потехе, стрельцы заявились на брань заметно хмельные, прихватив с собой изрядную долю пива. Жены и подруги ратников в ожидании потехи увязались следом.

Воители расставили на поле кочаны капусты, отошли на заготовленные позиции, и пальба началась! Когда были расстреляны четыре телеги с капустой, стрельцы разошлись по кабакам, довольные результатами.

На следующий день собрать стрельцов было трудно. Привязанные к кабакам, они лишь отмахивались от наседавших десятников, торопивших на построение и, ссылаясь на тяжелое похмелье, отказывались идти в расположение.

Свободолюбию был положен конец, когда Федор Юрьевич повелел наказать явных строптивцев. Таких сыскалось около трех дюжин. Разложив их бесштанными посереди Красной площади, палачи лупили их до тех самых пор, пока кровь не стала брызгать во все стороны на сгрудившихся ротозеев. А когда наказание было закончено, стрельцы поблагодарили палачей за науку, поклонились собравшимся и, потирая зашибленные места, подались к дому.

Сбор полков был назначен на следующий день в Преображенском селе к полуденной молитве. И уже с вечера стали подтягиваться стрелецкие отряды. Выбравшись за околицу, разбили шатры, запалили высокие костры и долго лупили в барабаны, не давая уснуть ближайшим дворам.

В сумерки под звучание труб подошел Михайловский полк, одетый в зеленые кафтаны. Не особо мудрствуя, они поставили шатры по соседству и, пособирав по окрестности сухостоя, запалили костер на половину неба.

К утру в село Преображенское вошло еще пять стрелецких полков. Сельчанам было не до веселья. Никто из них прежде не видал столь внушительной военной мощи, расположившейся не где-нибудь, а за огородами в поле. Бренчала сталь, раздавались громкие команды, где-то всколыхнулась песня и прокатилась по неровному строю затухающим эхом. Громыхнули вразнобой мушкеты, и вновь зазвучали походные трубы.

Уже к обеду подошли оставшиеся три полка. Последним был Алексеевский. Стрельцы в синих кафтанах заняли место перед церквушкой, распугав мушкетами прихожан. А когда солнце забралось в зенит, неожиданно ударили колокола трех церквей и сельского собора. Зазвучали враз, как если бы сговорились.

Стрельцы удивленно переглянулись: «С чего бы это?». Так радостно могут они трезвонить только при появлении государя.

Неужто прибыл?

Распахнулись врата Преображенского приказа и на вороном приземистом жеребце в сопровождении полудюжины рынд появился кесарь Федор Юрьевич Ромодановский. Въехав на поле, он оглядел немалое воинство и, перекрывая басом расшалившиеся колокола, весело спросил:

— Ну что, братцы, ляхов пойдем бить?

Примолкли стрельцы. Переглянулись. Кажется, и не пьян. Качнулся малость в седле, но это оттого, что уж больно конь под ним прыткий. Вот и нет больше грозного начальника Преображенского приказа, а есть только воевода — батька всем стрельцам.

— Как не пойти? Сходим! — вразнобой отвечали стрельцы. — Мы этим ляхам-то рыло почистим!

Перестали бить колокола. На какое-то время установилась тишина. Десяток полков, собравшихся на поле, молча взирали на князя Ромодановского. Во взгляде Федора Юрьевича просматривалось теперь нечто отеческое. Так мог смотреть только любящий родитель на расшалившихся отроков.

— Ну чего встали, братцы? Поехали к границе! Поможем государю!

Забренчало оружие. Послышались громкие команды старшин, и полки, выстроившись в походные колонны, направились в сторону Польши.

Огромного роста, с дергающейся головой, заметно сутулый, Петр невольно притягивал к себе взгляды горожан. Его можно было увидеть в разных концах города, частенько без охраны.

Царь Петр умел быть своим в любом обществе. Как-то, завернув в таверну, где обычно располагаются голландские моряки, он, представившись шкипером, провел в их обществе три дня.

В другой раз пропал на целую неделю. Русское посольство, оставшись без головы, искало его день и ночь и обнаружило в тесной каморке в обществе молодой девицы, которая не пожелала с юного Петра брать денег, настолько он был обходителен.

Двумя неделя позже он оказался в небольшом пригороде под Кенигсбергом, где не очень жаловали чужаков, и мальчишки, заприметив долговязого детинушку, принялись закидывать его камнями. Закрываясь от камней, Петр Алексеевич вынужден был признаться, что является русским царем, только после этого его оставили в покое.

Был еще случай, когда он отправился на английском челноке, где провел несколько дней. Причем судно, угодив в страшный шторм, едва не отправилось ко дну.

А на следующий день после прибытия в Кенигсберг, заблудившись, он вышел на окраину города, где подвергся нападению целой толпы нищих, которые признали в нем знатного вельможу. От насилия его спасла только недюжинная сила и умение размахивать тростью. В свою тесную коморку он вернулся в порезанном кафтане и с небольшой кровоточащей раной на левом плече.

Через его небольшую каморку, расположенную под самой крышей, прошло такое огромное количество женщин, что он потерял им счет. Поначалу, соревнуясь с Лефортом, он делал на косяке зарубки в память о каждой женщине, что подарила ему свою любовь, но скоро осознал, что если так дело будет продвигаться и дальше, то придется не только попортить все косяки, но обстрогать и стены.