Легкое дыхание - Иван Бунин

Должен сказать тебе: ты большой шалун. Когда что-нибудьувлечет тебя, ты не знаешь удержу. Ты часто с раннего утра до поздней ночи недаешь покоя всему дому своим криком и беготней. Зато я и не знаю ничеготрогательнее тебя, когда ты, насладившись своим буйством, притихнешь, побродишьпо комнатам и, наконец, подойдешь и сиротливо прижмешься к моему плечу! Если жедело происходит после ссоры и если я в эту минуту скажу тебе хоть одно ласковоеслово, то нельзя выразить, что ты тогда делаешь с моим сердцем! Как порывистокидаешься ты целовать меня, как крепко обвиваешь руками мою шею, в избытке тойбеззаветной преданности, той страстной нежности, на которую способно толькодетство!

Но это была слишком крупная ссора.

Помнишь ли, что в этот вечер ты даже не решился близкоподойти ко мне?

— Покойной ночи, дядечка, — тихо сказал ты мне и,поклонившись, шаркнул ножкой.

Конечно, ты хотел, после всех своих преступлений, показатьсяособенно деликатным, особенно приличным и кротким мальчиком. Нянька, передаваятебе единственный известный ей признак благовоспитанности, когда-то учила тебя:«Шаркни ножкой!» И вот ты, чтобы задобрить меня, вспомнил, что у тебя есть взапасе хорошие манеры. И я понял это — и поспешил ответить так, как будто междунами ничего не произошло, но все-таки очень сдержанно:

— Покойной ночи.

Но мог ли ты удовлетвориться таким миром? Да и лукавить тыне горазд еще. Перестрадав свое горе, твое сердце с новой страстью вернулось ктой заветной мечте, которая так пленяла тебя весь этот день. И вечером, кактолько эта мечта опять овладела тобою, ты забыл и свою обиду, и свое самолюбие,и свое твердое решение всю жизнь ненавидеть меня. Ты помолчал, собрал силы ивдруг, торопясь и волнуясь, сказал мне:

— Дядечка, прости меня… Я больше не буду… И,пожалуйста, все-таки покажи мне цифры! Пожалуйста!

Можно ли было после этого медлить ответом? А я все-такипомедлил. Я, видишь ли, очень, очень умный дядя…

II

Ты в этот день проснулся с новой мыслью, с новой мечтой,которая захватила всю твою душу.

Только что открылись для тебя еще не изведанные радости:иметь свои собственные книжки с картинками, пенал, цветные карандаши —непременно цветные! — и выучиться читать, рисовать и писать цифры. И всеэто сразу, в один день, как можно скорее. Открыв утром глаза, ты тотчас жепозвал меня в детскую и засыпал горячими просьбами: как можно скорее выписатьтебе детский журнал, купить книг, карандашей, бумаги и немедленно приняться зацифры.

— Но сегодня царский день, все заперто, — совраля, чтобы оттянуть дело до завтра или хоть до вечера: уж очень не хотелось мнеидти в город.

Но ты замотал головою.

— Нет, нет, не царский! — закричал ты тонкимголоском, поднимая брови. — Вовсе не царский, — я знаю.

— Да уверяю тебя, царский! — сказал я.

— А я знаю, что не царский! Ну, пожа-алуйста!

— Если ты будешь приставать, — сказал я строго итвердо то, что говорят в таких случаях все дяди, — если ты будешьприставать, так и совсем не куплю ничего.

Ты задумался.

— Ну, что ж делать! — сказал ты со вздохом. —Ну, царский так царский. Ну, а цифры? Ведь можно же, — сказал ты, опятьподнимая брови, но уже басом, рассудительно, — ведь можно же в царскийдень показывать цифры?

— Нет, нельзя, — поспешно сказала бабушка. —Придет полицейский и арестует… И не приставай к дяде.

— Ну, это-то уж лишнее, — ответил ябабушке. — А просто мне не хочется сейчас. Вот завтра или вечером —покажу.

— Нет, ты сейчас покажи!

— Сейчас не хочу. Сказал, — завтра.

— Ну, во-от, — протянул ты. — Теперь говоришь— завтра, а потом скажешь — еще завтра. Нет, покажи сейчас!

Сердце тихо говорило мне, что я совершаю в эту минутувеликий грех — лишаю тебя счастья, радости… Но тут пришло в голову мудроеправило: вредно, не полагается баловать детей.

И я твердо отрезал:

— Завтра. Раз сказано — завтра, значит, так и надосделать.

— Ну, хорошо же, дядька! — пригрозил ты дерзко ивесело. — Помни ты это себе!

И стал поспешно одеваться.

И как только оделся, как только пробормотал вслед забабушкой: «Отче наш, иже еси на небеси…» — и проглотил чашку молока, —вихрем понесся в зал. А через минуту оттуда уже слышались грохот опрокидываемыхстульев и удалые крики…

И весь день нельзя было унять тебя. И обедал ты наспех,рассеянно, болтая ногами, и все смотрел на меня блестящими странными глазами.

— Покажешь? — спрашивал ты иногда. —Непременно покажешь?

— Завтра непременно покажу, — отвечал я.

— Ах, как хорошо! — вскрикивал ты. — Дай богпоскорее, поскорее завтра!

Но радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя все большеи больше. И вот, когда мы — бабушка, мама и я — сидели перед вечером за чаем,ты нашел еще один исход своему волнению.

III

Ты придумал отличную игру: подпрыгивать, бить изо всей силыногами в пол и при этом так звонко вскрикивать, что у нас чуть не лопалисьбарабанные перепонки.

— Перестань, Женя, — сказала мама.

В ответ на это ты — трах ногами в пол!

— Перестань же, деточка, когда мама просит, —сказала бабушка.

Но бабушки-то ты уж и совсем не боишься. Трах ногами в пол!

— Да перестань, — сказал я, досадливо морщась ипытаясь продолжать разговор.

— Сам перестань! — звонко крикнул ты мне в ответ,с дерзким блеском в глазах и, подпрыгнув, еще сильнее ударил в пол и ещепронзительнее крикнул в такт.

Я пожал плечом и сделал вид, что больше не замечаю тебя.

Но вот тут-то и начинается история.

Я, говорю, сделал вид, что не замечаю тебя. Но сказать липравду? Я не только не забыл о тебе после твоего дерзкого крика, но весьпохолодел от внезапной ненависти к тебе. И уже должен был употреблять усилия,чтобы делать вид, что не замечаю тебя, и продолжать разыгрывать роль спокойногои рассудительного.

Но и этим дело не кончилось.

Ты крикнул снова. Крикнул, совершенно позабыв о нас и весьотдавшись тому, что происходило в твоей переполненной жизнью душе, —крикнул таким звонким криком беспричинной, божественной радости, что самГосподь Бог улыбнулся бы при этом крике. Я же в бешенстве вскочил со стула.

— Перестань! — рявкнул я вдруг, неожиданно длясамого себя, во все горло.

Какой черт окатил меня в эту минуту целым ушатом злобы? Уменя помутилось сознание. И надо было видеть, как дрогнуло, как исказилось намгновение твое лицо молнией ужаса!