Собирал человек слова… - Михаил Александрович Булатов

он по-прежнему возился со своими записями, столярничал, принимал гостей. Гости приходили разные и бывали почти каждый вечер. Дом Даля, на углу Большой Печерки и Мартыновской, считался «самым интеллигентным» в городе. По словам современника, «все, что было посерьезнее и пообразованнее», собиралось к Далю. Хозяин, странно одетый, в каком-то старом халате, в теплых валяных сапогах с отрезанными голенищами, радушно встречал гостей, угощал их интересным рассказом, ученой беседой (с врачами говорил по-латыни), новой повестушкой — то зарисовкой из народного быта, то объяснением какого-нибудь обычая или приметы.

Даль любил играть в шахматы, даже соревнования устраивал на четырех досках. Когда выигрывал, потирав ладони: «Это у меня счастливые фигуры, сам выточил на станке».

Гости приходили едва не каждый вечер (ни у кого в Нижнем не было так интересно, как у Даля), однако, расставаясь, говорили между собою, что Даль чудаковат.

В Нижнем слава чудака прочно укоренилась за Далем. Он как-то жил наоборот. На службе ссорился с губернатором из-за крестьянской подводы, дома не отдыхал, не благодушествовал, а вечно придумывал себе дела. И эти бесконечные тетрадки со словами! Писатель Боборыкин, который учился тогда в Нижнем, вспоминает, что о Дале говорили, как о чудаке, ушедшем в составление своего словаря. В городе, продолжает Боборыкин, побаивались чудачеств Даля.

Даль знал эти разговоры, он написал как-то рассказ «Чудачество» — о мужиках, которые с людьми добры и справедливы и работники хорошие, однако живут по-своему, по-особому, согласно собственным убеждениям. Надо уважать чудачество, советует Даль. Оно есть выражение свободной воли и независимости. А это в наше время не всякому дано.

Друзья замечали, что с годами он становился угрюмее и молчаливее. Он подводил итоги. Сидел, согнувшись, за шахматным столиком или сколачивал высокую трехногую табуретку — «тычок», слушал толки гостей, а думал о своем.

Он думал, что вот уже четверть века служит, а много ль проку от его службы? Уговорил начальство, врачей — открыл для крестьян бесплатную больницу, определил в школу сотню-другую крестьянских ребятишек, Ивана вытащил из арестантских рот — ну и что? Два креста выслужил да две звезды, звание статского генерала да прозвище чудака. А вокруг по-прежнему хозяйничают не «правдивые Дали», — хозяйничают самодуры и взяточники, пьяницы исправники, грабители становые. Даль их в глаза называет «хивинскими ханами», «ноздревыми», «опричниками». Даль уже больше не может сдерживаться. Он пишет знакомым, что на всякого, кто высказывает человеческие чувства, самостоятельность, любовь к правде, изобличение зла, смотрят в чиновничестве как на выродка; благородство, справедливость, честность не прощаются никому и никогда. Он и на словах больше не сдерживается: исполнительный, спокойный Даль даже грубияном теперь слывет. Скоро, бросая службу, он скажет губернатору:

— Вы изгоняете меня не за грубость мою; это один предлог. Всякая правда груба. Она как прямая рогатина. Друг ее не боится, а боится недруг.

Когда губернатор представил его к очередному положенному награждению, Даль отказался. Объяснил, хмуро глядя в глаза губернатору:

— Не хочу быть награжден вместе с негодяями, чтобы и меня за такого не сочли. Вы представили к отличию полицейского исправника Званского, взяточника и деспота. Я подал на него шестнадцать жалоб. Они не рассмотрены. Защитите крестьян от произвола полиции — это лучшая для меня награда.

Теперь на службе Далю было совсем невмоготу. Губернатор запретил ему обжаловать действия полиции, а полиция еще больше своевольничала, притесняла крестьян. Получалось дико: губернатор невзлюбил его, Даля, а хуже от этого стало крестьянам.

Даль полагал, что у него такая должность — заступаться за крестьян; его хотели сделать немым свидетелем произвола. Даль написал в Петербург: сам могу терпеть несправедливость, но за что должны мучиться другие? Вместо ответа получил из Петербурга выговор. Ему намекнули, что он и пенсию-то полную не будет получать: с него судимость не снята за сочинение пасквилей. Губернатор пригрозил: надо еще проверить, чем этот Даль занимается. Даль сказал:

— Не вам судить, хорош я или плох. Спросите тридцать семь тысяч крестьян. Их суду я с радостью подчинюсь.

Крестьян спрашивать не стали.

Даль подал в отставку. Разложил бумажонки по разноцветным папкам, прошил и перенумеровал листки, составил опись. Преемник взял опись, пересчитал папки и листки. Составил расписку. Поставили подписи. Даль скрипнул дверью, вышел на улицу. За дверью остались четверть века службы. На парадном мундире звякали орденские крестики и звездочки, четыре медальки. Даль сказал:

— Служил сто лет, выслужил сто реп.

Тут бы и кончилась биография Даля, будь он только действительный статский советник или только писатель Казак Луганский. Но у Даля еще столько впереди — непочатый край дела!

Недаром перед сном он наставляет дочерей:

— Если случится пожар, вы не кидайтесь спасать имущество, а возьмите из письменного стола материалы словаря и несите в сад, на лужайку.

Дома Даль достал из шкатулки пушкинский перстень. Зеленый камень был пристален и ласков. Далю стало спокойно. Он вспомнил взгляд Пушкина — пристальный и ласковый. Человек выбрался из плена службы. Даль подумал:

«Пушкин прав. Некогда больше служить. Надо работать. Вполплеча работа тяжела: оба подставишь — легче справишь».

КОРАБЛЬ УПЛЫВАЕТ В ЗАВТРА

ТИХАЯ ГАВАНЬ. ПОСЛЕДНИЙ РАЗ