Такое короткое лето - Станислав Васильевич Вторушин

— Мы консультировались, что можно предпринять, — сказала она сухим, неестественным голосом. Но я уже не слушал ее.

Я кинулся назад в палату. Маша все еще металась, ее грудь высоко поднималась, издавая хрипы. Я взял ее ладонь, она сжала мои пальцы влажной рукой и, остановив движения, на долю секунды задержалась на мне осмысленным взглядом.

В ее глазах была такая же пронзительная боль, как у меня в сердце. Потом она откинулась на подушку и затихла. Ее пальцы ослабли. Я разжал ладонь и Машина рука безвольно упала на кровать. Я вдруг заметил, что ее лицо белеет на глазах, губы становятся черными, а кожа сухой. Я еще не понимал, что случилось. В палату вошла врач. Взяла Машу за руку, начала щупать пульс. Потом посмотрела на меня и опустила руку. Я все понял.

— Оставьте нас, — сказал я, наклоняясь над кроватью.

Врач вышла. Я провел ладонью по Машиной щеке, но это походило на прикосновение к муляжу. Пальцы коснулись ее волос. Мягкие и шелковистые, они на глазах становились упругими, как рыболовная леска. Я почувствовал, что теряю равновесие, и опустился на кровать рядом с Машей. Мне казалось, что она вот-вот начнет дышать и откроет глаза. Но она уже не походила на себя. Я взял с тумбочки букет гладиолусов, положил рядом с ней на подушку и, опустив голову, вышел из палаты.

Я не соображал, что делаю, куда иду, не помню, как очутился в кабинете Валеры. У него сидели какие-то люди. Не обращая на них внимания, он достал из шкафа бутылку конька, налил половину стакана и протянул мне.

— Пей! — жестко сказал Валера, втискивая стакан в мою руку.

Я выпил, не ощутив ни горечи, ни тепла. Коньяк был похож на дистиллированную воду.

— Я все знал, — сказал Валера. — Но не говорил тебе, чтобы не расстраивать заранее. У нее была саркома. Она была обречена.

— Но зачем ей делали операцию? — спросил я. — Ведь она могла еще жить.

— Сколько? — Валера развел руки. — Месяц? Два?

— Хотя бы столько, — выдавил я из себя. В горле застрял ком, я не мог говорить.

— Был один шанс из тысячи, на него и решились. Ты бы поступил по-другому?

Я вышел, не попрощавшись. Дождь лил, как из ведра, по тротуару бежал поток воды. Люди перепрыгивали через него, стараясь не замочить ноги. Они куда-то торопились, их ждала жизнь. На Шоссе Энтузиастов ничего не изменилось.

Но я не видел ни Шоссе Энтузиастов, ни Москву, ни остальной мир. В глазах было темно, сердце агонизировало, словно кусок окровавленной плоти. Я поднял руки к небу и, едва шевеля сухими, воспаленными губами, пытался кричать:

— Господи! Зачем ты отнял у меня ее? Зачем ты оставил меня одного во всей Вселенной?

Но никто не слышал моего крика, потому что горло сжимали спазмы и вместо слов с запекшихся губ слетали судорожные всхлипы.

Последняя пристань

Повесть

1

Тихо на Чалыше. Порой кажется, что река, неторопливо несущая свои воды, молчит, чтобы люди никогда не узнали ее тайны. Лишь изредка, когда всплеснет рыба или обвалится подмытый берег, вырвется из нее вздох, но уже через мгновение над широкой гладью снова наступает тишина. Круги от всплеска и те тут же усмиряет течение.

Красив Чалыш суровой дикой красотой на всем своем протяжении. В верховьях, где воды реки обжигающе холодны, ходят у самого дна таймени, играют на быстрине хариусы. Кругом горы и могучие, вставшие издали синей зубчатой стеной леса. Некоторые пихты забрались на самые верхушки скал и, увидев в воде свое уменьшенное отражение, замерли там от страха и теперь боятся пошевельнуться. Так и стоят, дрожа при каждом дуновении и только крепче цепляясь корнями за скалы.

Но и в низовьях Чалыш не менее красив. Недаром Евдоким Канунников облюбовал себе место на излучине, решив начать здесь новую жизнь. Жена долго плакала. Не хотелось жить в глуши, вдали от людей, от богатых и шумных казачьих причалышских селений. Но уйти отсюда было некуда. Не осталось ни дома, ни близких, одна опора всей ее жизни — Евдоким. Был он небольшого роста, кряжистый, с длинными узловатыми руками и властным взглядом из-под черных, нависших над самыми глазами бровей.

Жену он не бил. Напротив. Подвыпив, начинал говорить ласковые слова, а, возвращаясь с ярмарки, обязательно привозил подарок. И все же знала она — если уйдет, разыщет под землей и тогда не сдобровать.

Утешать Евдоким не умел. Да сейчас и не хотелось. Состояние было такое, словно намотал кто-то душу на кулак, сильно не тянет, но и отпускать не отпускает. А потому внутри тупая боль, которую ничем не заглушишь.

Обиднее всего было то, что ему, выросшему на хлебном поле, пришлось оставить землю. Не понял Евдоким коллективизации и не принял ее. Зачем ему колхоз, если и так имеет вдоволь хлеба и чай пьет всегда внакладку? От добра добра не ищут, считал он.

К новой жизни Канунников относился настороженно. Не бросался, сломя голову, на каждый призыв, объявляемый властями, а выжидал какое-то время, чтобы иметь возможность все оценить. Разрушать всегда легче, чем строить. Эту истину он хорошо усвоил за годы гражданской войны, пожаром пронесшейся по всему Причалышью. Война не щадила ни красных, ни белых, потому что каждая сторона, доказывая свою правоту, стремилась нанести противнику наибольший урон. А когда она улеглась, оказалось, что в деревенских дворах не осталось и половины скота, да и сами дворы уцелели не везде. Кое-где от них остались лишь обуглившиеся стены. Многим крестьянам, лишившимся последних коней, не на чем было выезжать в поле.

А весна, между тем, брала свое, на оттаявшей земле зеленела трава и кое-кто из особенно пострадавших крестьян, сжимая кулаки и чернея лицом, глядел, как колышется над полем горячее марево. В другие времена он уже давно ходил бы за плугом, понукая своего Савраску, а теперь вместо этого только слушал заливистую трель жаворонка, от которой сжималось сердце.

Но недаром считают, что русский мужик, клещом вцепившийся в землю, необычайно живуч и предприимчив. Не успели еще уйти под натиском превосходящих сил с деревенской околицы последние белые, а в усадьбах уже застучали топоры и долота, заскребли в сусеках метлы. Надо было быстрее поправлять разоренное хозяйство и, хочешь не хочешь, готовиться к посевной. Жизнь торопила наверстать упущенное. Забота о хлебе для крестьянина важнее всего во все времена.

Вскоре вновь поднялись крестьянские дворы, начала забываться