Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы - Владилен Орлов

После окончания войны грабежи приняли такой размах, что власть издавала специальные приказы по этому поводу, в которых всем пойманным грозили самые суровые наказания, вплоть до расстрела. Приводились чудовищные примеры. Запомнился один из них, особенно отвратительный.

В Венгрии было мало наших сторонников. Венгры воевали на стороне немцев почти до конца войны. Наши военные и местное население относились друг к другу настороженно, а иногда враждебно (в отличие от всех освобожденных стран и даже от самой Германии). Многие из нас считали венгров такими же, как и немцы, врагами, фашистами. Церковь очень редко шла на сотрудничество с нашими оккупационными войсками. Однако нашелся один(!) авторитетный среди населения священник из высшей иерархии, кажется епископ, который ненавидел фашизм и по велению сердца, а не по принуждению, читал в разных местах проповеди, осуждающие гитлеризм и его последователей в Венгрии. Он пытался рассеять враждебные настроения и наладить дружбу с нашим народом.

Однажды он уехал из своей резиденции на очередную проповедь. В его отсутствие к нему в дом пришел сержант или старший сержант с автоматом, изнасиловал и убил дочь священника, его жену и «в дополнение» ограбил дом. Сержанта нашли, прилюдно судили и приговорили к расстрелу. Но каков был резонанс среди населения!

Конечно, это из разряда единичных случаев, но более «гуманных» случаев отъема вещей, особенно в конце и сразу по окончании войны, было порядочно, особенно со стороны тыловых служб, которые двигались вслед за передовыми частями. Правда, следует отметить, что они и не носили массового характера и мало чем отличались от поведения немецких войск у нас в России. Вот несколько известных мне сценок.

Война еще не кончилась. Через немецкий городок прошли наши передовые части, и, когда все успокоилось, немецкие семьи вернулись в свои дома. В одном доме у оживленной трассы немецкая семья из 4 человек (двое престарелых и пара ребятишек) сидели за трапезой. Вдруг у дома остановилась грузовая машина, и из нее вышли трое: офицер (кажется, капитан) и два солдата. Они направились в дом. Им открыли (попробуй не открыть!), и офицер с солдатом зашли в столовую, где за столом сидела вся семья. Второй солдат стал у двери. Семья замерла на месте. «Гутен тах», — произнес офицер, дал знак всем сидеть и стал обшаривать комнаты, не обращая внимания на сидящих за столом хозяев. Офицер с помощью солдата вытащил два или три чемодана, вытряхнул их и стал набивать приглянувшимися вещами. Набив чемоданы, он обошел сидящую молча за столом семью, отбирая у них часы. Затем, произнеся «Ау фидерзейн» (до свидания), он с солдатами покинул дом и удалился на машине.

Война кончилась. Мы только что переехали в Ратенов. Многие фронтовики увидели, что у них нет никаких трофеев, тогда как у тыловиков (старшины, ремонтники и другой обслуживающий персонал) кое-что припасено, у кого больше, у кого меньше, но припасено, а у них ничего нет. Часть фронтовиков, правда небольшая, сочла это несправедливым и занялась форменным грабежом. В одной батарее несколько солдат и сержантов, осознав, что у них нет «трофеев», занимались грабежом квартир, обычно во время патрулирования. Облюбовав дом или квартиру, они стучали с криком «Откройте, патруль, проверка!» и, зайдя к перепуганным немцам, грабили квартиру. Офицеры смотрели на это сквозь пальцы, а нередко прямо поощряли, отпуская на «задание» своих подчиненных и оговаривая долю для себя. Правда, при этом предупреждали, что, если кто попадется, выручать они не будут, да и не смогут. Командование пыталось переломить эту тенденцию. Помимо грозных приказов, переформировывались подразделения и целые части, чтобы разрушить сложившиеся в войну коллективы, ликвидировать круговую поруку.

Шло время, и довольно быстро по окончании войны враждебное отношение к немецкому населению и настороженное немцев к нам затухало. Немцы увидели, что пришли не «дикие орды», готовые беспощадно мстить, грабить, насиловать, убивать. А пришли обычные, правда не без греха, люди. Размеры насилия и грабежей были несопоставимы с тем, что вдалбливала гитлеровская пропаганда. Более того, враждебность наших советских военнослужащих к немцам (кстати, всех советских немцы считали русскими) быстро сменилась безразличием, позднее даже доброжелательством, смешанным с недоумением, как такая нация могла подчиниться гитлеризму. Вот несколько сценок.

Законопослушность — это понятно, но приближалась зима. Где взять уголь? А он лежал огромными кучами у товарной станции, неподалеку от казармы. Многие вояки заимели подружек в городе. Одна из подружек попросила своего хахаля-сержанта помочь с заготовкой угля. Хахаль во время патрулирования взял у своей крали тележку, нагрузил углем и отвез к ней домой. Так он совершил несколько рейсов, но в конце концов был задержан. Грозил трибунал, но после вмешательства его командиров он отделался гауптвахтой.

Вообще, немцы быстро поняли, что русский солдат может делать то, что немцу никак нельзя, и иногда пользовались этим.

По окончании войны некоторое время действовал закон о репарациях в пользу союзников. Большая часть репараций предназначалась нашей стране как наиболее пострадавшей в войне. У нас в Ратенове это выглядело так. Рядом с казармами проходила железнодорожная ветка к товарной станции с большими складами — ангарами. Склады были забиты станками и другим промышленным оборудованием, вывезенным немцами из оккупированных стран. Там были французские, бельгийские, советские и прочие станки. Все это теперь пошло в счет репараций. Подгонялись вагоны, и теперь нанятые немцы грузили это оборудование для отправки в СССР. Немцы были довольны работой, так как после поражения рейха настала массовая безработица, а здесь можно было заработать на кусок хлеба. Получалось, что рухнувший фашистский режим ограбил всю Европу и СССР, а теперь все награбленное стало поступать в нашу страну. Так и просится известная фраза: «Грабь награбленное», хотя это далеко не так. К сожалению, много из этого оборудования долго, а то и совсем не использовалось. Не хватало у нас знающих кадров, и зачастую отсутствовало внятное описание, как монтировать и запускать то или иное устройство. В результате многое пропало, ушло в песок.

В первые дни по прибытии в Ратенов мы повадились было ходить в немецкий кинотеатр. Однако я быстро охладел, и не из-за незнания языка, а из-за стандартного содержания большинства картин. Обычный сюжет от картины к картине содержал обязательный любовный треугольник, сцены в ресторане, постель, переодевания, благополучная концовка, и все это в сентиментальном тоне. И так от картины к картине в разных вариантах. Запомнилась только картина «Чайковский», где, правда, вместо изб были островерхие немецкие домики и, естественно, тот же треугольник, правда в меру. Но музыка! Хотя картина была на немецком языке, перевода почти не требовалось. Возникал вопрос: почему у нас нет ничего про Чайковского? Ходить в кинотеатр я бросил, смотрел картины только у нас в казарме.

Один раз я побывал на немецком концерте. Зал был полон, но первый ряд был отведен для нас, русских военных, которых администратор лично проводил через зал. Пустовавшие места никто из жителей не занимал, не положено! Публика живо реагировала на все происходящее на сцене. Было ощущение, что жители истосковались по искусству. Выступали местные силы, наподобие нашей самодеятельности. Комика я, конечно, не понимал, танцы показались так себе, а певица, долго занимавшая сцену, показалась совсем безголосой (говорили, что она основной спонсор). Но оркестр был прекрасен. Как они исполняли Моцарта, Бетховена, Чайковского и Штрауса! Я, сидя в первом ряду, заметил, как измождены некоторые музыканты. Казалось, некоторые вот-вот упадут и заснут на месте! Видно было, что жизнь у них тяжелая. Вот старик — скрипач или виолончелист — буквально засыпает в перерывах его партии, но вздрагивает и начинает вовремя водить смычком, как только начинается его партитура.