Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра - Теодор Далримпл

что он лгал насчет самообороны, должен был настроить суд против него — указывая на то, что он втайне сознает собственную вину. Но я все-таки испытывал к нему некоторое сочувствие, поэтому невольно задумался о том, кто из нас в такой ситуации сказал бы чистую правду.

Возможно, если бы при аресте ему процитировали текст старого, прямолинейного предупреждения, а не нового, запутанного и угрожающего, он бы хранил молчание, «не стал бы комментировать», как выражаются более опытные преступники. Теперь же он был не только убийцей, но еще и лжецом.

Кстати, «не комментировать» не так-то легко, как могло бы показаться. Всегда существует искушение ответить на какой- то один вопрос, с чего обычно начинается скользкая дорожка к полному (порой даже слишком подробному) признанию. Так что по-настоящему опытный преступник, в отличие от «одноразового», отказывается отвечать даже на самые безобидные вопросы — например, о своем имени. Подобные люди «немы по собственному умыслу», а не «по воле Божьей» (оба термина когда-то применялись в юридической практике)[58].

В ходе своей защиты мужу лучше было бы заявлять о том, что он реагировал на провокацию, а не действовал в пределах самообороны, хотя первое может быть лишь смягчающим обстоятельством, тогда как второе — основанием для полного оправдания. Но, чтобы заявление о реакции на провокацию подействовало, ему пришлось бы показать, что он отреагировал сразу же — и что на его месте каждый мог бы отреагировать сходным образом. В данном случае провокация была затяжной, и такой концепции защиты противоречило то, что он достал нож, — в противном случае он бы только приготовился взять его в руку, — и то, что он нанес этим ножом не один удар, а множество.

Можно вообще усомниться в том, что позиция законодательства по поводу таких провокаций реалистична с психологической точки зрения. Но закон и психология — вещи разные, к тому же сам закон оказывает воздействие на психологию. При разных законах у людей разная психология. В моей молодости законы, направленные против пьяного вождения, не содержали столь жестких определений и не проводились в жизнь так сурово, как в наши дни, и мы воспринимали управление автомобилем в состоянии алкогольного опьянения не как серьезное преступление, а скорее как то, что иногда случается с каждым. Теперь же это единственное прегрешение, относительно греховности коего согласны практически все. Осуждение пьяного вождения — та нравственная нить, которая скрепляет наше общество воедино.

Но вернемся к тому делу, о котором я начал рассказывать. Обвиняемый появился на скамье подсудимых как образец респектабельного человека. Его синий костюм оказался удивительно хорошо скроен; на нем был красный галстук, завязанный должным образом и хорошо сочетавшийся с костюмом. Этот костюм смотрелся на нем как вполне привычная для него одежда. Если в наши дни убийца надевает костюм, чтобы казаться в суде более солидным, чем есть (хотя большинство не беспокоятся об этом), то он выглядит в нем так же неловко, как в балетном костюме.

Подсудимый выражал чрезвычайное уважение по отношению к суду. Но это, казалось, работает не в его пользу, как если бы он пытался создать ложное представление о себе (я верил, что это не так). На месте для дачи показаний он плакал — и я посчитал, что эти его эмоции вполне искренни (в отличие от слез той женщины, которая убила своего ребенка). Он явно раскаивался в содеянном (поскольку любил свою жену с неразделенной страстью), и его глубоко печалила мысль о том, что он может больше никогда не увидеть своих детей.

Но судья думал иначе. Несколько лет спустя мне довелось узнать у одного из барристеров, участвовавших в процессе, что некоторые слышали, как, сходя со своего возвышения в начале очередного перерыва, судья пробормотал: «Ну как, он еще не перестал хныкать?» Иными словами, когда я считал, что эмоции подсудимого искренни, суд считал их наигранными, а когда суд считал их искренними, я считал их наигранными. В данном случае обвиняемого признали виновным в предумышленном убийстве (при таких обстоятельствах это было неизбежно).

Это дело показалось мне трагедией, а не просто отвратительной историей. Убийца не был плохим человеком (если мы называем плохим человеком того, кто привычно и постоянно совершает дурные поступки). Его захлестнуло чувство, вернее, два чувства: унижение и отчаяние. Ну а что касается жертвы, то это была мадам Бовари наших дней. Убийство стало развязкой истории, которая началась с брака двух людей, не подходивших друг другу: им требовались в жизни разные вещи. Муж сохранил типичное для иммигрантов первого поколения желание, чтобы в жизни преуспели его дети; женой же владело свойственное иммигрантам второго поколения желание лично испытать такой успех.

Вскоре я столкнулся с делом, которое имело определенное сходство с вышеописанным. Время от времени ко мне направляли того или иного студента-медика, которому предстояло проработать со мной две недели в качестве своего рода ученика. И вот однажды утром в отделение прибыл новый студент. Как только я поздоровался с ним и спросил, как его зовут, появилась полиция, доставившая к нам чернокожего юношу, чья одежда была залита кровью (из раны, которой не обнаружилось на его собственном теле).

Полицейские желали знать, в состоянии ли он участвовать в допросе. Они не хотели, чтобы защита заявила, будто его допрос проходил неподобающим образом.

Вместе со студентом я провел его в свой кабинет (полицейские предварительно удостоверились в том, что задержанный не сможет оттуда сбежать). Это был молодой ганец, нелегальный иммигрант. Тот факт, что он из Ганы, сразу расположил меня в его пользу. Все мои знакомые ганцы были весьма приятными людьми. Но от него исходил запах засохшей и подсыхающей крови: этот запах безошибочно определяют все, кому он знаком.

Как выяснилось, это кровь его подружки — вернее, покойной подружки. Несколькими неделями ранее он познакомился с ней в Лондоне, где перед этим отыскал себе и работу, и жилье: нешуточное свершение. Это была девушка ямайского происхождения; познакомились они в пабе. Их отношения развивались стремительно, и вскоре она пригласила его пожить с ней в нашем городе (в Лондон она заехала лишь ненадолго).

К тому времени он успел влюбиться в нее, поэтому согласился бросить все и поехать с ней. Однако всего через несколько недель она устала от него и решила, что хочет вновь съехаться со своим бывшим любовником, с которым сравнивала его (не в пользу ганца) и которому звонила прямо при ганце, насмехаясь над меньшими сексуальными способностями последнего.

А потом, в то самое утро перед убийством, она велела ему немедленно убраться