Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия - Б. Г. Якеменко

«Надлежало быть чисто выбритым, – писал Ж. Амери, – однако иметь бритвенные принадлежности строжайше запрещалось, а к брадобрею ходили лишь раз в две недели. Под угрозой наказания надлежало иметь на полосатой робе все пуговицы, но если потеряешь одну на работе, что неизбежно случалось, то заменить ее было практически невозможно. Надлежало быть сильным, но из заключенного систематически высасывались все силы. На входе в лагерь у него отбирали все, а затем уголовники издевались над ним, потому что у него ничего не было»[557]. Бараки, в которых узники жили в нечеловеческих условиях, соседствовали с прекрасно обустроенными особняками начальства лагеря, в пределах одной и той же ограды из колючей проволоки стояли крематории и бордели.

В Маутхаузене для заключенных на Рождество на аппельплаце поставили елку «настоящую, иллюминированную, с огромным Санта-Клаусом и блестящими украшениями»[558], а рядом – виселицу, на которой совершались казни. В Равенсбрюке прямо под рождественской елкой, украшенной лентами, лежала гора трупов[559]. Самым большим абсурдом, безусловно, было участие заключенных в вольных и невольных акциях уничтожения других узников, начиная от избиений, воровства, отъема вещей и продуктов и заканчивая сопровождением людей в газовые камеры, чем занимались члены зондеркоманды. Именно зондеркоманда стала апофеозом лагерного абсурда, так как евреев сопровождали в газовые камеры, раздевали перед смертью, при расстрелах держали за руки именно евреи[560].

Абсурдистская реальность лагерей была настолько парадоксальной и противоестественной, что терялось ощущение ее подлинности. Не случайно значительная часть воспоминаний узников о концентрационных лагерях наполнена метафорами, которые позволяли более или менее адекватно передать пережитое. То есть Концентрационный мир воспринимался свидетелями как глобальная метафора, пространство чудовищной игры, фантасмагорического спектакля, где кулис не было, сцена была в масштаб лагеря, а зрители и актеры все время менялись ролями. В итоге создавалась чудовищная иллюзия, которая была действенней и сокрушительней любой реальности.

В этих условиях заключенный постоянно оказывался в ситуации, когда, по мысли Ж. Амери, каждый в жизни переживает абсурдность, «но лишь немногие берут это переживание на себя, доводят его в мысли и действии, «мыследействии», написал бы я, не звучало бы это слово столь раздражающе, до конца»[561]. В концентрационном лагере «брать это переживание на себя» и действовать в определяемой этим переживанием логике приходилось постоянно. Так же постоянно узник оказывался перед необходимостью восстанавливать здравый смысл, связность и естественные отношения между вещами, из которых состояла указанная иллюзия, воссоздавать понятную ему самому действительность, что погружало его в состояние человека, постоянно находящегося ad marginem, стоящего «на паузе», в пограничном состоянии, на рубежах безумия и изо всех сил удерживаемой вменяемости. То есть действительность лагеря занимала в пространстве Концентрационного мира место больше, чем узники. А если учесть, что такие ситуации происходили почти постоянно, то «состояние паузы» становилось главным, а действие, мысль, рефлексия – второстепенным, что приходило в противоречие с привычными, долагерными формами мышления и взаимоотношений с окружающим миром. То есть стремление не погружаться в абсурдистскую реальность парадоксальным образом приводило именно к этому погружению.

Как работал этот механизм? Большинство указанных выше ситуаций ставили заключенного перед дилеммой. Поступать против собственной системы правил (разумеется, если для человека это не привычная форма поведения) – это значило идти против той системы ценностей, которая являлась фундаментом личности. То есть уничтожать себя. Единственным условием самосохранения в этой ситуации было убрать противоречие. То есть заблокировать, стереть весь предыдущий опыт («Прессбургер понял, что сможет выжить, только если заблокирует в памяти все, что с ним творится, даже смерть своего отца. «Чем дольше я хотел прожить, – говорил он, – тем скорее должен был все забыть»[562]), а затем убедить себя в том, что насилие в отношении других узников, борьба за место у умывальника или в туалете, кражи или соучастие в убийстве на самом деле необходимы прежде всего для того, чтобы выжить. Как только такое убеждение возникало, далее создавалась система стандартных и необходимых в такой ситуации оправданий целесообразности («Они все равно обречены», «Меня принудили», «Если не я, то меня» и т. д.), что приводило к выветриванию из описанных выше ситуаций моральной составляющей. А поскольку идти против себя приходилось постоянно, регулярно, то через какое-то время внешние действия начинали соответствовать убеждениям.

В заключение необходимо подчеркнуть, что абсурдистская реальность лагеря, реализуемая почти в каждом элементе быта, не была случайным совпадением или следствием нарушения логики – она выполняла функцию важнейшей смыслообразующей доминанты лагерного бытия. Постоянно возникающие абсурдные ситуации снова и снова подчеркивают парадоксальность Концентрационного мира, его кардинальное отличие от привычных форм жизни. Создаваемая сознательно, эта реальность была важным и эффективным средством деморализации, лишения воли к жизни и в конечном итоге «нефизического уничтожения» узников. Б. Беттельгейм вспоминает, как с помощью «абсурдистской реальности» в одном из лагерей была уничтожена группа чешских заключенных: «На некоторое время их выделили как «благородных», имеющих право на определенные привилегии, дали жить в относительном комфорте, без работы и лишений. Затем чехов внезапно бросили на работу в карьер, где были самые плохие условия труда и наибольшая смертность, урезав в то же время пищевой рацион. Потом обратно – в хорошее жилище и легкую работу, через несколько месяцев – снова в карьер на мизерный паек и т. д. Вскоре все они умерли»[563].

То есть абсурдистская реальность Концентрационного мира зиждилась на главном противоречии: этот мир мог существовать только как средство утверждения смерти в противоположность окружающему миру, который существует только как разностороннее утверждение жизни.

«Несвойственное поведение» и одиночество

Разрушающим личность фактором в лагере становилось возникновение у заключенных особой стратегии поведения, которую мы обозначим здесь как «несвойственное поведение». Отличительным признаком этого поведения была его максимальная противоположность всем поведенческим стандартам и привычкам, которые были у человека до попадания в лагерь, реакции, совершенно необычные для жизни за колючей проволокой и оттого ошарашивающие и парализующие. Л. Берсум вспоминает: «Мы научились смотреть на страдания других, не реагируя. Мы спокойно ели свою еду, не обращая внимания на жадные и голодные глаза, устремленные на нас. Как-то ночью я пошла в туалет и переступила там через человека, лежащего без сознания. Я и пальцем не пошевелила, чтобы помочь. Мы до того очерствели, что на линейке спокойно смотрели на тех, кто падал навзничь. Видимо, только так можно было поддерживать себя»[564].

О. Нансен продолжает тему: «Когда мы построились, чтобы маршировать на плацу с виселицей, меня поразило, до чего мы