Жаркое лето 1762-го - Сергей Алексеевич Булыга

это страсть, Анюта как увидит, сразу засмущается. И закраснеет. Значит, тоже страсть! Подумав так, Иван стал дышать чаще и глубже. И все смотреть в окно, смотреть! Правда, он теперь все чаще смотрел вниз, на землю. А после даже стал прикидывать, какая там высота и сколько нужно скатертей или гардин, чтобы спуститься. Получалось, что не так и много и что охраны в парке тоже почти нет, сверху это было видно хорошо. И окно свободно открывалось, Иван его даже открыл, сразу пахнуло свежестью и волей, дышать стало легко и пьяно.

Но все это дурь, вдруг подумал Иван и отошел от окна. А после даже сел в кресло и положил руку на стол, к колокольчику. Однако не звонил пока, не звал Степана, а только думал о том, что если он сбежит, то его, конечно, не поймают, потому что некому, но зато потом все будут думать, что он шпион, конфидент. Потому что а чего было бежать? И потому что если не шпион, то подожди Семена, тебе же скрывать нечего. Да и бежать теперь куда? Ни к царице теперь, ни к царю, теперь и там и там Сибирь, а к Анюте — тогда им вместе туда же. Вот и получается, думал Иван, что господин обер-гофмейстер Панин — это его последняя надежда. Ну и еще Семен. Вот поэтому и надо подождать, а не пороть горячку. И Иван ждал.

Правда, делать это было очень скучно. Иван опять встал и принялся расхаживать по комнате, рассматривать картины, на которых по большей части были изображены голландские деревни, мельницы, голландцы и голландки, домашняя живность, особенно часто коровы, все очень жирные, просто на диво. Но все равно, думал Иван, в Великих Лапах лучше, даже несмотря на Хвацкого, вот только как теперь туда попасть? Да еще вместе с Анютой! А еще очень хотелось есть, Иван даже уже подошел к колокольчику.

Но позвонить не успел — вошел Степан и пригласил, как он это назвал, перекусить. Перекус был в соседней комнате, в левой, как ее называли, столовой. Стол там был достаточно большой, но перекусывал Иван один. Перекус был знатный: восемь блюд, из них три мясных, очень сытных, и еще курица с грибами, Степан сказал, что это трюфели, и еще здоровущие раки гомары, и вина, тощие и сладкие, и просто белая анисовка, и еще черный бальзам. От бальзама Иван отказался, а остального отведал.

После перекуса, вернувшись к себе, Иван увидел на софе шлафрок (это такой халат, как у Румянцева), мягкие домашние туфли с загнутыми турецкими носами и колпак с помпончиком. Ни до чего этого Иван, конечно, даже не дотронулся, а только расстегнул две верхних пуговицы в своем форменном камзоле, сел в кресло, взял газету, а это была немецкая, старая, он ее еще в штабе читал, но все равно, чтобы совсем не скучать, начал просматривать. И вскоре даже не то что заснул, но как будто немножко вздремнул. Так прошло еще несколько времени, а Семен по-прежнему не появлялся. Иван очнулся и смотрел в окно, там уже был поздний вечер, а Семена все не было и не было. Иван то и дело вспоминал того человека, одетого мастеровым, который прятался в засаде на Шлиссельбургском тракте и ждал, когда мимо него повезут арестованного государя. Вот зачем он там сидел! Но не повезли мимо него. Повезли в другое место. И как теперь быть? Вдруг, думают они, Иван не так прост, как это им кажется, вдруг Иван знает, куда повезли государя, которого они отбить хотели. А зачем отбить? Они же сами все это затеяли — чтобы его свергнуть, это же, как дядя говорил, даже коню понятно. А вот непонятно ничего! И как он это, и зачем он в это влип?! Ат, дурь какая, думал Иван очень гневно. И еще вспоминал про Анюту. И щупал портмонет за пазухой. В портмонете лежало колечко. Время шло, Иван скучал все сильней и сильней. И все чаще подходил к окну, и все смотрел, смотрел на парк, как будто он там что-то видел.

После вдруг открылась дверь, вошел Степан, важно поклонился и сказал, что Ивана («вас, господин ротмистр») желает видеть господин Носухин Карп Львович. Велите звать? Иван сказал, что звать. Вошел Носухин, поклонился, представился первым кабинет-секретарем его высокопревосходительства, и, еще раз поклонившись, сказал, что Никита Иванович послал его, Носухина, к Ивану снять с него свидетельство. Позволите, тут же спросил Носухин и с этими словами вытащил из-под мышки портфель с чистой бумагой и всеми остальными прочими, вплоть до чернильницы, письменными принадлежностями. Что позволите, спросил Иван безо всякой охоты. Свидетельство, опять сказал Носухин. Какое, спросил Иван. О, громко сказал Носухин и даже почти засмеялся, это сущая формальность. Его высокопревосходительство так об этом и говорил, потому что никто же не требует от вас каких-то особых признаний или, не приведи Господь, оправданий. Отнюдь! Вы, господин ротмистр, просто расскажете мне о том, о чем посчитаете нужным рассказать, а я это запишу. То есть говорите, что хотите, рассказывайте в свое удовольствие. Ха, громко сказал Иван, так же мало ли что я вам могу рассказать. Я могу вам и про своего денщика Мишку много чего веселого поведать. Как, например, он пропил мои новые сапоги. Или как я поручил ему купить дров на зиму, а он что сделал, знаете? Носухин помолчал, поулыбался, а потом сказал, что тут дело, конечно, несколько другое, его высокопревосходительство больше, конечно, интересуется событиями последних трех дней, в коих господин ротмистр имел честь принять участие. Имел честь или желает рассказать, спросил Иван. Рассказать, сказал Носухин. Даже если таковые не случались? — спросил Иван. И еще тут же спросил: тогда зачем ему все это? И потом: а откуда я знаю, что будет завтра, может, я сегодня вам наговорю, и сегодня это можно почитать за благо, а завтра это будет уже грех, рванье ноздрей и дыба. Откуда я знаю, что будет завтра? А вы знаете? А, извините, он? Носухин молчал. Иван тоже. После Носухин сказал, что он сейчас вернется, и ушел.

Оставшись в гостиной один, Иван опять смотрел в окно, на парк. Очень внимательно смотрел, как будто что-то видел! Потом пришел Носухин и сказал, что его высокопревосходительство велел перенести их работу на завтра. А пока их зовут перекусить.

Перекусывали они — Иван и теперь еще Носухин — в той же самой столовой, блюд было несколько меньше, но