Божий мир - Александр Донских

– Не-е-е! Хва. Куда нам ее возами? – Но Вовка тут же усомнился и тихонько спросил у матери: – Мам, хватит же нам?

– Всяких вареньев и соленьев у нас уже довольно на всю зиму. В подвале все полки забиты банками и кадками. Клюквы потом ещё возьмём и брусники, по ведру или по два. Заморозим: они полезнее так.

– Но ведь есть же возможность больше заготавливать, – не хотел, но, однако же, возразил капитан Пономарёв. – Ягоды, гляньте, люди добрые, – бери, не хочу! – повёл он широко, как недавно Виктор, рукой. – Тонны, тонны её! Эх, понагнать бы сюда народу! К примеру, парочку рот из моего полка. Солдатики прошурудили бы каждый уголок. Вагонами бы пёрли отсюда!..

– У нас тут ни железных, ни каких других дорог, слава богу, нету, – прервала его Людмила. – А зачем, скажите, нам много брать? – спросила она, и ужина её глаз стала острой-острой ужинкой, будто она вглядывалась в капитана Пономарёва издали или из какого-то другого мира. Но смешинка за ужинкой не скрылась – разглядел её бдительный и приметливый капитан Пономарёв. Смутился, не поняв сразу, почему над ним посмеиваются.

– Как – зачем? Продавать потом можно. Да мало ли для чего ещё. – Сказал и почуял – уши загорелись.

– Берём у тайги, сколько съедим. А продавать… Кому ж у нас, в глуши, продашь? Медведям, может быть.

Мальчишки, прижимая губы ладонями и отворачиваясь, запотряхивались в смехе. Мать на них хотя и строго глянула, однако и сама не удержалась – улыбчиво нахмурилась.

– Продавать – дело, конечно, стоящее… да непривычные мы, – уже с простой – быть может, с сердечной – улыбкой посмотрела она на капитана Пономарёва, и казалось, что этой улыбкой она хотела подбодрить его, обескураженного, раздосадованного, снова злящегося на себя.

«Опять ты, дубина неотёсанная, чего-то ляпнул! – уже всем лицом запылал капитан Пономарёв. – Не можешь с людьми по-человечьи поговорить, что ли? Надо тебе лезть со всякой ересью, показывать: вот, мол, какой я умник-разумник?..»

Но надо, понимает капитан Пономарёв, что-нибудь ещё сказать, о чём-нибудь поговорить, чтобы «совсем уж дураком не выглядеть, не пятнать офицерскую честь». Он лихорадочно копошится в мыслях: что бы такое дельное сказать, куда бы склонить разговор?

Однако вдалеке внезапно полыхнуло и следом садануло могуче и оглушительно. И конечно же ничего уже не надо было говорить и придумывать, а жить так, как повернулось во всей природе, – тотчас осознал, не осознал, но порадовался капитан Пономарёв.

Подступала гроза и быть ей, по всей видимости, ужасной. Небо стремительно забивало серо-грязевой гущиной. Стало мрачно, угрюмо, мозгло, как в бездонной яме.

Все шестером, не сговариваясь, сорвавшись в едином порыве, побежали прикрывать брезентовыми тентами копны сена; крепили колышками, жердями, а сверху и по краям приваливали ещё булыжники. Быстро-быстро понаскребли граблями и охапками посбрасывали в кучи уже подсушенное сено, кое-как и чем попадя – камнями, валежником – прижали его. Но всего не успеть спрятать, хотя бы мало-мало прибрать; досадно, конечно, да что же поделать!

Второй раз так выстрелило по горам и небу, что люди вздрогнули и даже принагнулись.

– Мать моя! – с невольным восторгом, но и в очевидном испуге вскрикнулось капитану Пономарёву. – Да тут у вас, братцы, и грозы какие-то не такие, как у нас там везде: горы, наверное, разламывают походя, а небо в клочья раздирают.

– Да-а-а, у нас тут по-тако-о-овски, – напевно похвалился Виктор, веселея, забывая свою недавнюю грусть-тоску и отдирая с губы присохшую папироску.

Скорее, скорее к шалашу!

Снова ахнуло взрывом грома, а следом молнии одна за другой принялись ретиво сечь, прожигая, небо. «И в самом деле не раскололо бы хребты, не спалило бы небо», – дивился капитан Пономарёв, уныривая вместе со всеми под полог шалаша.

«А не разнесёт ли наш шалашишко?» – хотелось спросить ему, но промолчал: знал уже хорошо, что может кое-кто и рассмеяться, лукавенькой усмешкой подковырнуть.

В прорехи истрёпанного брезентового полога капитан Пономарёв пристально, точно бы приворожённый, наблюдал – через ближайший горный хребет тушей переваливалась необъятная туча. Она адски черна, подобно, наверное, глубинам космоса или земли. Плотоядно поглотила всю долину с озером и холмами. Воцарился жуткий, быть может, такой, каким он был в своей первозданности, мрак с тенями каких-то неузнаваемо изменившихся предметов. А какая тишина! Она ещё жутче – гробовая, тяжеловесная; казалось, жизнь повсюду остановилась.

Томительные, показавшиеся капитану Пономарёву часами минуты – пятнадцать, двадцать ли – этой страшной, нечеловеческой тишины, всеобщей зловещей потаённости, – и вдруг ураганной мощи вихрь саданул по шалашу. Рвануло и подхватило всё, что возможно было схватить и сорвать со своих мест. Трепало и гнуло, ломало и расшвыривало. Хруст и треск, свист и рёв. Хлынуло сразу водопадами, обвально, с камнепадным громыханием и звоном. Загудела, завыла, вспениваясь, земля. Гром, представлялось, носился, как сумасшедший, по горам и небу. А молнии метались так, словно бы заплутали в тучах и мраке и, быть может, сами напуганные грохотаниями, судорожно и отчаянно искали выхода.

Что же люди, оказавшиеся, похоже, в самом чреве этой страшной, необыкновенной для капитана Пономарёва грозы? Они, напряжённые, но не удручённые, не подавленные, сидели в шалаше. Что ж, ураган так ураган, гроза так гроза, бывает и хуже, – может быть, сказали бы они друг другу, но надо ли было что-либо пояснять? И укрытие их, хотя и лёгкое, из пластов коры и вбитых в землю жердей, понизу выложенное булыжниками, оказалось, на удивление капитана Пономарёва, вполне надёжным, жизнестойким. Только сейчас он повнимательнее присмотрелся к его конструкции – простецкой, но донельзя разумной. Почему шалаш не сорвало, не смяло, не растрепало? Да, оказывается, под самой кровелькой его, под козырьками были проделаны, существенно уменьшая парусность всего строеньица, большие отверстия, чтобы ветер проносился через них. При первых, самых мощных, исступлённых порывах шалаш, правда, покачнулся, даже накренился, запотрескивало повсюду, однако потом ничего – устоял-таки, выровнялся. Ни дождинки не попало внутрь.

У ног трепетал костерок, около него на таганке висел котелок с уже заваренным чаем. Пообедать, наспех, успели до урагана, а теперь молча попивали горько-крепкий, но – хотя пахнущий ещё и дымом – духовитый травами чай, пошвыркивая, похрустывая кусочками сахара или карамелью. Через дыры полога света Божьего не видно, свирепствует, безумствует стихия, здесь же – и сухо, и тепло, и не очень потёмочно, только что тесновато, плечо к плечу, спина к спине сидят люди, невольно друг к другу прижавшись, притиснувшись. Мальчишки друг дружку пощекотывают, щипают, в особенности, как обычно, достаётся малышу Глебке. Он снова жалуется матери; она молча приласкивает его к себе, чему-то затаённо и печально улыбаясь морщинками у губ. Капитан Пономарёв сидит с ней плечо к плечу и зачем-то наблюдает украдкой за изменениями на её лице.

Виктор попыхивает папироской, пристально смотрит на огонь, покачиваясь будто в такт какой-то внутренней мелодии или голосу.