Постправда: Знание как борьба за власть - Стив Фуллер

Соответственно, Тетлок, видимо, может быть признан виновным в неверном понимании медийного предпочтения публичных интеллектуалов, являющихся ежами, а не лисами. Такие ежи могут быть замаскированными львами, делающими предсказания, которые сами должны стать вмешательствами, нацеленными на то, чтобы либо подкрепить, либо подорвать актуальные политические тенденции. В этом случае медиа не столько сообщают о политике, сколько создают альтернативный канал для ее осуществления. С этой точки зрения прорывное исследование самого Тетлока оказывается контрмерой, нацеленной именно на то, чтобы заблокировать львиные склонности ежей, выманив интеллектуалов из их зон эпистемического комфорта, дабы раскрыть пределы их экспертных знаний. Из двух видов публичных интеллектуалов Тетлок явно предпочитает лису, не в последнюю очередь потому, что осознаваемая ею ограниченность горизонта дает ей меньше возможностей нанести долговременный ущерб.

Говоря в целом, экспертизу следует рассматривать прежде всего в социологических, а не в строго эпистемологических категориях [Fuller, 1988, ch. 12; 2002, ch. 3]. Эксперт – это тот, чье слово учитывается другими людьми, решающими тот или иной конкретный вопрос. Конечно, решение эксперта может подкрепляться систематическим корпусом надежных и релевантных знаний. Но такие знания не являются ни необходимым, ни достаточным условием эффективности экспертизы. Значение имеет то, что решение эксперта служит отмашкой для цепочки других суждений и действий, стремящихся привести мир в соответствие с этим решением. Говоря социологически, экспертиза – наиболее мощная ненасильственная форма власти из всех нам доступных. Несмотря на то что различные высказывания экспертов могут встречать сопротивление, последнее само структурируется достаточно специфическим образом. Статус эксперта четко маркируется его официальным образованием, которое его противники должны каким-то образом нивелировать, прежде чем высказывать какую-либо убедительную критику, которая сама должна вестись эпистемологически одобренными средствами, обычно путем мобилизации аргументов и фактов на специально отведенных форумах, таких как журналы с коллегиальным рецензированием и конференции.

Однако нельзя делать вывод, будто «власть экспертов» означает общество с жестким управлением. Напротив, сегодня мы живем в таком именно режиме, и его условия достаточно лабильны. Поскольку власть эксперта проистекает из его специализации, следует ожидать того, что отмашку получат самые разные суждения и действия. Например, два профессиональных врача могут обследовать одного пациента и прийти к двум совершенно разным диагнозам и схемам лечения. Приметой экспертного правления является то, что подобная вариабельность допускается, при этом не становится основанием для обвинения экспертов в некомпетентности, а самого корпуса экспертных знаний – в противоречиях. Это позволяет объяснить социально деструктивные последствия критики экспертами друг друга. В обычных обстоятельствах предполагается, что эксперты компетентны в своих профессиональных областях, так что позитивные результаты их решений ставятся им в заслугу, а негативные по возможности им прощаются и признаются следствием факторов, которые у эксперта были законные причины не заметить. Однако эта линия поведения возможна лишь тогда, когда эксперты проявляют некоторую самодисциплину, ограничивая диапазон вопросов, по которым они готовы принимать решение. Грубо говоря, им нужно отказываться от тех вопросов, в которых исходная вероятность провала слишком высока.

Хотя подобное описание экспертизы может показаться скептическим, замечательным античным прецедентом могут считаться стоики: если скептики ставили под вопрос нашу способность достаточно точного определения понятий, призванных служить надежным основанием знания, стоики предполагали, что наши понятия отлично работают в парадигмальных случаях, для которых они и были предназначены, но теряют определенность за их границами [Fuller, 2005a]. Исходный пример, позволявший различить эти две позиции, увековечен в учебниках по логике в качестве «парадокса кучи», или, как говорили греки, «сорита». По сути, это идея о том, что одна песчинка еще не составляет кучи, но, если добавлять песчинки одна за другой, в какой-то момент следующая песчинка образует кучу. Таким образом, скептики делали вывод, что «куча», а по аналогии и все понятия являются безнадежно неопределенными. Стоики же, со своей стороны, утверждали, что этот парадокс доказывает лишь то, что понятия нельзя применять где угодно и как угодно.

Успешные эксперты обычно отличаются стоическим пониманием концептуальных границ, в которых они должны работать. Как и Сократ, они знают, что они не знают. Однако в основном работа Тетлока нацелена на то, чтобы вытолкнуть экспертов за пределы их эпистемической зоны комфорта, принудив их к отказу от самодисциплины. Хотя Тетлок считает, что сам он исследует границы экспертных знаний, вероятно, можно сказать, что он разрушает экспертизу или, по крайней мере, нарушает одно из основных ее условий, предполагая, что эксперт, являющийся специалистом в какой-то конкретной области, должен демонстрировать одинаковую компетенцию в суждении о всех предметах, логически и контрфактически связанных с этой областью, а не просто о том ряде предметов, суждений о которых обычно ждут от эксперта.

Более всего намерения Тетлока ясны тогда, когда он просит экспертов расписать возможные сценарии будущего, определив точнее откалиброванные результаты, но лишь для того, чтобы выяснить (и это неудивительно), что эксперты приписывают этим конкретным возможностям большую вероятность, чем логически допускалось их исходными суждениями о результатах, определенных с большей степенью генерализации [Tetlock, 2005, p. 189–218]. Один эксперимент такого рода отражает понимание Тетлоком суждения как прикладной науки, то есть как перевода знания потенциально универсального масштаба в конкретные кейсы. Соответственно, как допускает Тетлок, ежи лучше лис подготовлены к тому, что он называет критическими контрфактическими сценариями, в которых небольшие нарушения реальных условий могли бы привести к совершенно иным результатам. Ежи обычно цепляются за свои исходные схемы предсказаний и отмахиваются от контрфактических предположений как «исключений, только подтверждающих правило», или же от плодов слишком бурного воображения и маловероятных факторов, тогда как лисы легко допускают намного больше реалистически возможных результатов, чем вроде бы дозволяется их собственными теориями [Tetlock, 2005, p. 212–213]. Так, один теоретик международных отношений «реалистического» направления (то есть сторонник теории баланса сил), будучи ежом, заявил: «Я изменю свое мнение, если найдутся реальные, а не воображаемые факты. Покажите мне реальный случай неудавшегося баланса» [Ibid., p. 212].

Различие, похоже, состоит в том, что ежи крепко привязаны к парадигмальным случаям своих экспертных знаний, тогда как лисы всегда играют с граничными случаями, а потому у них лучше способность схватывать нюансы реальных ситуаций, но в то же время они чаще теряют ориентацию при размывании или стирании границы между реальным и возможным мирами, как, например, в ситуации, когда экспериментатор просит их рассмотреть критические контрфактические сценарии. В определенном смысле лисы рассматривают дополнительное усилие воображения, необходимое для спецификации возможных исходов, в том смысле, словно бы оно составляло дополнительное доказательство вероятности таких исходов.