Живые и взрослые - Сергей Юрьевич Кузнецов

Марина думает: «А если и в самом деле — прозрачная Граница? Майк бы приходил в гости к ней, она — к нему.

Впрочем, нет. Пусть Майк остается там, по ту сторону. Он сам говорил: мертвым с живыми не по пути. Майк, наверное, так и остался кем был, а она, Марина, она поменялась.

И к тому же — что бы она ему теперь сказала? Знаешь, моя подруга Ника убила твоего отца?

Отличная история, ничего не скажешь.

Нет уж. Лучше — всё как есть. Мертвые с мертвыми, живые — с живыми».

— Я на днях еще раз об этом думала, — говорит Ника, — в нашем мире хотя и есть Граница, но все-таки она не совсем непроницаемая, так? Дипломаты ездят, кино показывают, ну и вообще — все знают: есть живые, а есть — мертвые. И живые со временем станут мертвыми.

— Ну да, — кивнул Гоша, — и что?

— А ты представь мир, где Граница еще прочней. Где люди вообще не знают, есть у мертвых какая-то жизнь или нет. Типа человек становится мертвым, тело закапывают — и все. Ни от него, ни от кого — никаких вестей. Не Граница — настоящая стена. Знаете, что будет?

— Мертвых фильмов не будет, — говорит Лева.

— Мертвых вещей тоже, — кивает Марина.

— Это да, — соглашается Ника, — но главное — не это. Главное — люди вообще перестанут о мертвых думать и говорить. Ни хорошего, ни плохого. Вот у меня мама с папой стали мертвые — ну, пятнашки меня дразнили, Зиночка меня жалела, все по-разному. А в том мире, который я придумала, об этом вообще никто бы не говорил. Потому что одно дело — я знаю, мама и папа — мертвые, и я верю, они — хорошие мертвые, и, значит, думаю о них, мечтаю, что когда я буду мертвая, я их могу встретить. А тут представь: мертвые — и все. Ничего не известно. Страшно-то как! Мне бы, наверное, вообще ничего не сказали, стали бы врать: мол, папа и мама уехали в далекое путешествие, в другую страну.

— По-моему, с дважды мертвыми все так и происходит, — сказал Лева, — помните, Алурин даже говорил: Граница между миром мертвых и миром дважды мертвых куда крепче нашей.

— Вот и я об этом, — кивает Ника, — мы живые, потому что у нас Граница проницаемая. А если бы она была непрозрачной — мы были бы совсем как мертвые.

— И поэтому, — говорит Марина, — ты и хочешь Границу разрушить?

— Ну да, — кивает Ника, — чтобы мы были по-настоящему живые. Еще живее, чем сейчас.

— А если Гошина мама права? — спрашивает Марина. — И в этом Открытом Мире в самом деле все, как она говорила?

— Ну и что? — отвечает Ника. — Даже так — все равно лучше, чем всю жизнь в клетке, как сейчас.

— Ладно, — говорит Гоша, — если чего с тобой случится — мы знаем уже, как тебя вытаскивать.

— Ножик только возьми, — смеется Лева, — и пистолеты. А то — мало ли что.

— Это да, это точно, — соглашается Гоша, — это я возьму. Ты же, Ника, знаешь: я за тебя с кем угодно готов драться — и с живыми, и с мертвыми.

— Что значит ты готов? — возмущается Марина. — Мы все готовы. И за Нику, и за тебя, и за Леву. За любого из нас.

Почему-то в голове всплывает строчка — не строчка, так, кусочек: «за други своя». Ну да, наверное, так это называется.

— Хотя ты из нас, Ника, все-таки самая дурная, — добавляет Марина.

— А ты знаешь почему? — говорит Ника. — Помнишь, я вас привела к Аннабель знакомиться, и она спросила: что, мол, вам нужно? А ты ответила: «Мы хотим изменить мир». Я навсегда запомнила! Мне тогда казалось, что Аннабель — клевая и классная, а как тебя услышала, я сразу подумала: ого!

— Но я больше не хочу менять мир, — говорит Марина, — если менять мир, слишком много людей зря пропадут. Как Алурин, как Зиночка.

— Да ладно тебе, — отвечает Ника, — на самом деле ты тоже хочешь изменить мир. Мы бы все хотели его изменить, но боимся — у нас не хватит сил. Потому что мы — только дети. Так давайте, когда вырастем, не забудем, что мы хотели: изменить этот мир.

— Но мир меняется все время, — говорит Гоша, — что бы мы ни делали. Вот мы съездили на Белое — и мир изменился.

— Что значит — изменился? — отвечает Ника. — Живые перестали становиться мертвыми? Зло исчезло? Граница рухнула? Есть важные вещи, а есть — ерунда. Ерунда всякая меняется, а важные вещи — нет.

— А что мою маму спасли — тоже ерунда?

— Не ерунда, нет, — говорит Ника, — но все равно давайте даже через много лет не забудем: когда мы учились в школе, этот мир нам не слишком нравился.

У метро они подходят к автомату. Марина выгребает четыре копейки. Один за другим они наливают в единственный стакан газированной воды без сиропа. Пузырьки щекочут небо, в густой зелени поют птицы, ярко светит солнце, ветер несет вдоль тротуара первый осенний лист — ярко-желтый, почти оранжевый.

Скоро кончится лето.

Вечером, засыпая, Марина представляет: Первого сентября она снова пойдет в школу. Расшвыривая ногами листья, привычной дорогой, мимо совсем уже не страшной «пятнашки».

Что там будет, в восьмом классе? Ах да, решено, она будет старостой! Ну и отлично!

И вот, на зыбкой грани яви и сна, Марина видит себя — высокую, стройную девушку, в аккуратной школьной форме, в туфлях на высоком каблуке, в белом переднике. Она стоит во дворе школы, а там Лева — тоже высокий, стройный — несет на плечах маленькую девочку в праздничном платье, по кругу обходит звезду в центре двора, а в руках девочки оглушительно и счастливо заливается серебряный звонок с голубым бантом — и Марина понимает: это другое Первое сентября, выпускной класс, еще через пару лет. И пока звенит звонок, пока смеется счастливая первоклашка, Марина пытается сосчитать, сколько лет осталось, но, так и не сосчитав, засыпает.

Марина спит, спит глубоким сном — и там, во сне, она уже совсем, совсем взрослая.