Дворянин из Рыбных лавок - Олег Кудрин

— Да.

— Так ось, это было в 1789 году. Мы ж тут давно жили, многое знали и с русскими войсками сносились, особливо с казаками Войска Черноморского. И мы с ними вместе воевали, чтобы эта земля стала нашей, совсем нашей. Понимаешь?

— Понимаю, — произнес Горлис, притом тихо, как будто и в его слове была какая-то крамола.

— И она стала нашей! Знаешь ли ты, кто такой Светлейший князь Потёмкин?

— Знаю.

— А знаешь ли ты кто такой «великий гетьман Катеринославських та Чорноморських козаків»?

— Нет.

— Це той же ж Потьомкін. А на следующий год после взятия Хаджибея он отписал землі ці нам, черноморцам. Мой дед Мыкола Кочубей стал тогда паланковим полковником Хаджибейским. Отец же Андрей, как имеющий наилучшее образование в сих краях, — паланковим писарем.

— И сколько же той земли вашей… было?

— Было — и будет, — поправил Степан с недоброй усмешкою.

— Так сколько всё же?

— Кошевой атаман Головатый в песне на смерть Потёмкина сказал сколько: «Та й дав гетьман землю від Дністра до Богу / Границею по Бендерська дорогу. / Дністровський, Дніпровський — обидва лимани, / У них добуватись, справляти жупани».

— «До Богу» — сие метафора?

— Ні, то в нас річка так зветься. Которая Буг по-русски. А Бендерская дорога — шлях Бендеры — Соколы. Соколы ж — это Вознесенск по-русски, — сказал Степан, опережая следующие вопросы.

Горлис мысленно представил описаную такими линиями топографическую фигуру.

— Что ж, Степко, довольно земли, просто немецкое курфюрство средних размеров.

— Ну-у-у, — протянул Кочубей. — Не так чтобы довольно. С прежними гетманатами не сравнить. Но хоть что-то… И мы тут давно жили, мы за эту землю во все стороны воевали.

— И что ж?

— А то, что «Вража мати — Катерина, всіх нас обдурила, / Степ широкий, край веселий, / Та й занапастила. / Землю нашу роздарила». Теперь это земли помещиков разных. И не только ж землю в нас отобрали, но и память самую!

— Это как?

— А ось так! На въезде в город дозор русский спрашивает: «Куда приехал?» — «В Соколы приехал». — «Нет, — кричат, — в Вознесенск приехал». И розог!.. Или, если тут, в этом городе. «В Кочубей приехал». — «Нет», — кричат. «В Хаджибей приехал». — «Нет», — кричат. «А что ж?» — «В Одессу приехал». И розог! Кто ж такое вытерпит? И на нашей-то земле, кровью и потом политой. Но когда повстали… Сам знаешь, как богских казаков порубали.

— Да, слыхал. В канцеляриях сильно радовались — шампанское открывали: «За жизнь мирную!»

Кочубей скрипнул зубами.

— А что? — спросил Натан, стараясь приятеля развлечь и утешить. — Выходит, до Одессы город звался и Хаджибей, и Кочубей?

— Ага. Тезкó я з ним… І вся родина наша.

— И про числа еще: а почему песня начинается «Ой, у 1791 році»?

— В том году Катерина вперше указ склала на Кубань нам ехать.

— Так это вы уже тридцать лет, как туда едете?

— Саме так.

— Гляжу, не сильно торопитесь…

— Те саме! — хитро улыбнулся Кочубей на краю одноименного города.

Обдумывая всё услышанное, Натан отвел глаза в сторону и уперся взглядом в бондарню. И тут, надумав что-то, решил обидеться.

— Степко!

— Га…

— Так что же сие выходит. Ты мне всего этого ранее не рассказывал, поскольку в бондарне или у нее Осип сидел? Боялся, что ветер до него что-то донесет?

— Так, — ответил Степан, как нечто само собой разумеющееся. — Ветер до него что-то донесет, а он — далее.

— Интересно получается, как об этом говорить, так ты меня останавливал. А как наше расследование обсуждать — так, пожалуйста. Оно что, не секрет?

— Нет, — улыбнулся Степан.

— Но почему? — возмутился Натан.

— Не лютуй, Танелю. То ж две большие разницы. Эта «Песня с числами» — запретная. Не так чтоб аж до каторги, но всё же. Осип же — человек мутный. Да еще власть любит — и свою, и вообще. Это при нем никак нельзя обсуждать. Расследование — другое дело. Я сам ему многое сообщал, указуя, что это по заказу властей. И он мне… нам помогал. Настроения среди казаков; проходы к Спиро, договоренность про встречу; разговоры среди наших про Буджак — это не так, чтобы всё он один. Однако же многое нам принес именно Осип. И крепко тем помог. Но угадай, что он за всё это просил?

— Что?

— А щоб ми його с начальством в канцеляриях познакомили!

— Хм-м. Странное желание. А… зачем?

— Хтозна. И сам он, похоже, пока не вполне знает. Он такой… хитро тёртый. Хочет чего-то сделать, но не знает, чего и как.

— А как же мы теперь твое обещание выполнять будем?

— Ой, я тебе прошу! Тяжко, что ли? Великому частному приставу Дрымову покажем его — и всё. До того ж, я это обещал после свадьбы сделать. А к тому времени, может, еще чего за это придумаем.

Натан нашел все ответы удовлетворительными и решил, что пора бумаги с записками Гологордовского передать товарищу на личное прочтение. Степан аж крякнул от предвкушения и впился глазами в строчки…

Горлис, чтобы не мешать просмотру, развернулся спиной к приятелю, лицом — к хуторскому хозяйству. Было тепло. Весна нынче выдалась ранняя и прочная, без похолоданий. На грядках всё зеленело и быстро шло в рост. Деревья в саду шумели кронами. Пришло на ум замечание в записях шляхтича о том, что ежели б семейство Буонопарте на Корсике не разорилось из-за неудачно заведенного тутового хозяйства, то, может, мир и не узнал бы императора Наполеона. А был бы средней руки поставщик шелка. Натан не помнил, подчеркнул ли сие место карандашом. Если да, то Степану, имеющему такое же хозяйство и, кажется, успешное, забавно будет это прочитать.

— Степко!

— Га!

— Пока ты читаешь, я пойду к Ярыне, попрошу ваших червей шелковых показать.

— Та вони ще не проснулися. Хотя по такой погоде… Спека, аж земля репается. Город цілими днями поливаешь. Так что и черви тутовые скоро проснутся. Ну, иди-иди, — сказал Степан и вновь углубился в бумаги.

Ярына с гордостью показала Натану ящички с гренами, из которых должны будут вылупиться ценные черви. В одном даже дверку приоткрыла, внимательно глядя, чтобы какая гадость туда не залетела. Услыхав, что у семейства Буонапарте тоже было такое хозяйство, но оказалось разорительным, трижды сплюнула и высказала надежду, что семейству Кочубеев повезет больше, нежели корсиканскому…