На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев

тому, что должна была сейчас услышать, но что, тем не менее, ее интересовало.

— Плохо. Одного только, — лениво отвечал Богученко, — да и то не стоящего.

Богученко, как и многие из тогдашних офицеров, в свободное время занимались чрезвычайно опасным и через свою опасность интересным "спортом". Взяв одного или двух охотников из солдат, казаков или милиционеров, они забирались в горы и, выбрав удобное место, занимали секрет, поджидая, не появится ли "гололобый". Иногда проходил день-два в тщетных ожиданиях, другой раз добыча навертывалась скоро. Завидя едущего горца, охотники осторожно наводили на него дуло ружья, и когда не подозревающий ничего татарин подъезжал на несколько шагов, коротко и отрывисто гремел предательский выстрел, и всадник, пронизанный пулею в сердце, как тяжелый куль, сваливался с испуганного коня.

Рассказы об этих убийствах возбуждали в княгине чувство глубокого омерзения, и в то же время, по непонятной логике, она всякий раз спешила расспросить Богученко о всех подробностях. Слушая его, она как бы переживала эту ужасную сцену. Ей представлялась живописная картина глухого горного ущелья, мертвая, ничем не нарушимая тишина. Огромные скалы, в беспорядке нагроможденные друг на друга, подымаются к безоблачному, чистому, как душа младенца, небу, легкий ветерок чуть-чуть колеблет волны горячего воздуха. Ни звука. Можно подумать, что на десятки верст нет ни одного живого существа, но это неправда. Как раз над тропинкой, заслоненные от нее желтоватобурой скалой, неподвижно лежат две человеческие фигуры. Растянувшись на животе, прикрытые бурками, надвинув глубоко на глаза косматые папахи, они внимательно посматривают вперед, на извивающуюся перед ними на далекое пространство тропинку. Дула ружей осторожно продвинуты вперед и для большего удобства положены на камни, служащие для них упором. Время тянется томительно однообразно. Вдруг где-то далеко-далеко щелкнула подкова. Прилегшие за камнем люди встрепенулись. Молча обменявшись коротким, многозначительным взглядом, они, осторожно пошевелившись, как хищные птицы, переменили позы, прижали головы к прикладам и замерли в зловещем ожидании.

Стук подков все звончее, и вот между расщелиной скалы, как бы разрубленной ударом гигантского меча, показывается всадник. Он едет, несколько повернувшись на седле, выставив одно плечо вперед. Папаха сдвинута на затылок, накинутая небрежно бурка покрывает спину и хвост лошади, которая, опустив морду, торопливо бежит крепкими, словно из стали выкованными ногами. Лицо всадника, худощавое, с крашеной бородой и подстриженными усами, сосредоточенно, он зорко и внимательно посматривает огненным взглядом из-под нависшего на брови курпея папахи и при малейшем шорохе быстрым и ловким движением хватается за заброшенное за спину ружье в косматом чехле.

Но кругом все тихо, не заметно нигде ничего подозрительного, и чеченский конек, помахивая мордой, беззаботно и уверенно шагает вперед. С каждым новым шагом расстояние между подъезжающим и теми, кто притаился там, за скалою, делается все меньше и меньше, вот уже остается не более 30 шагов. Вдруг, словно почуяв что, умное животное сразу остановилось, подняло голову, насторожило уши и подозрительно и пугливо зафыркало. В тот же миг в руках татарина уже блестел ствол выхваченного им с быстротою молнии из-за спины ружья.

Почти одновременно с этим, резко и отчетливо, отражаясь от каменных стен, гулко прогрохотал выстрел. Татарин схватился рукой за грудь, большие глаза его широко раскрылись, страшно мигнули раз, другой и затуманились, лицо подернулось синевой, тело качнулось, завалилось и тяжело рухнуло вниз, на раскаленные горячими лучами солнца камни. Все это произошло так быстро, что даже лошадь не успела опомниться, она испуганно шарахается в сторону, но в эту минуту цепкие руки хватают ее за повод. Лежавшие за скалой люди, держа в поводу лошадей, приближаются к убитому, внимательно оглядывают его, и в то время, как лицо мертвеца, бледное и неподвижное, смотрит незрячими строгими глазами, в глазах его убийц светится злорадное торжество. Они торопливо снимают с трупа кинжал, шашку, газыри и пояс, подымают с земли ружье и затем, вскочив на седла, спешат уехать поскорее прочь.

Снова все затихает крутом, и среди грациозной картины дикой природы, под лучами горячего неба, как-то особенно жутко и страшно смотрится распростертый на тропинке труп человека. Огромный, отвратительный кондор с длинной голой шеей и маленькой головой, оглашая воздух пронзительным криком, тяжело поднялся из-за соседней вершины, сделал несколько трусливо-нерешительных кругов по воздуху и, растопырив крылья, медленно и грузно опустился на труп. Цепляясь когтями, прошелся по нему от ног до головы, и вдруг с какой-то отчаянной жадностью глубоко запустил в него свой широкий и острый клюв. Почти одновременно с этим справа и слева, торопливо рассекая воздух широкими взмахами чудовищных крыльев, подлетело еще несколько таких же отвратительных и прожорливых птиц. С каждой минутой их прибывало все более и более. Пронзительно вскрикивая, топорщась и толкая друг друга, они жадно лезли на труп; их длинные шеи то опускались, то подымались, делая судорожно глотательные движения, а круглые, мрачно-тупые глаза поглядывали кругом с выражением тревожной алчности. Под огромными тушами хищников не было видно того, кого они терзали, и через это в их пиршестве было что-то особенно жуткое.

Елена Владимировна, слушая хладнокровные повествования Богученко о его кровавых подвигах, несколько раз задавала себе вопрос: откуда взяли люди легенды об угрызениях совести и муках, переживаемых убийцами? Никаких мук нет, а просто страх перед карой, страх, доводящий до того, что человек предпочитает лучше принять самонаказание, чем страшиться возможности его в будущем. Страх этот, жгучий, непреодолимый, усиливается еще больше необходимостью тщательно скрывать свое преступление, и вот это последнее — самое ужасное. Человек должен хитрить, бояться всех и каждого, и прежде всего самого себя, скрывать свои помыслы, обдумывать каждое слово, каждый жест. И чем больше он старается, тем ему все труднее и труднее носить личину беззаботности. Он знает, что самая пустая случайность может выдать его во всякую минуту, и именно тогда, когда он всего меньше ожидает этого. Все эти проявления души создают то, что люди называют угрызениями совести, но что в действительности есть только страх. В тех случаях, когда люди не должны скрывать о своих убийствах и могут открыто говорить о них, главное дело говорить, они никогда не чувствуют угрызений совести. Не было примера, чтобы герою, убившему на войне сотни врагов, усмирителю, истребившему не один десяток своих же сограждан, убитые им люди являлись в кошмарных видениях и требовали отмщенья. Даже палачи до глубокой старости обыкновенно сохраняют прекрасный сон и аппетит.

— Неужели вам, Богученко, — спрашивала иногда княгиня, — никогда не было жаль убиваемых вами людей?

В ответ на это Богученко только удивленно таращил глаза и разражался самодовольным тупым смехом, но и этот