Вот я - Джонатан Сафран Фоер

— Оно называется "Золотая звезда".

— И я его люблю, — добавил Ирв.

— Ты же вообще пива не пьешь.

— Ну, когда пью.

— А вот спрошу-ка я тебя, — сказал Тамир. — Где пекут лучшие в мире бублики?

— В Нью-Йорке.

— Согласен. Лучшие в мире бублики пекут в Нью-Йорке. Теперь спрошу так: бублики — это еврейская еда?

— Зависит от того, что ты под этим понимаешь.

— Еврейская ли еда бублик в том же смысле, как паста — итальянская еда?

— Ну, в похожем смысле, да.

— И позволь спросить тебя: является ли Израиль родиной евреев?

— Израиль — это еврейское государство. — Тамир выпрямил спину. — И с этими моими словами ты не можешь не согласиться.

Ирв бросил взгляд на Джейкоба:

— Конечно, это родина евреев.

— Все зависит от того, что понимать под родиной, — не сдавался Джейкоб. — Если ты говоришь про родину предков…

— Это как? — не понял Тамир.

— Ну, то есть про место, откуда происходит твоя семья.

— И это…

— Галиция.

— Ну, а до того?

— Что, Африка?

Голос Ирва сделался текучим, как патока, но без сладости:

— Африка, Джейкоб?

— Вопрос выбора. Можно открутить назад до сиденья на деревьях, можно до океана, если хотим. Некоторые прослеживают до райского сада. Ты остановился на Израиле. Я на Галиции.

— Ты чувствуешь себя галисийцем?

— Я чувствую себя американцем.

— А я евреем, — сказал Ирв.

— Правда в том, — произнес Тамир, закидывая в рот последний кусок свинины, — что тебе важнее чувствовать в ладонях сиськи Джулии.

Вдруг без всякой связи с разговором Макс спросил:

— Как вы думаете, туалет здесь чистый?

Джейкобу подумалось, не вызван ли вопрос Макса и его желание смыться знанием, точным или интуитивным, того, что отец уже много месяцев не дотрагивался до грудей матери?

— Ну, это же туалет, — ответил Тамир.

— Ладно, потерплю до дому.

— Если тебе надо сходить, сходи, — посоветовал Джейкоб. — Терпеть вредно.

— Это кто сказал? — вмешался Ирв.

— Твоя простата скажет.

— Ты думаешь, моя простата будет с тобой говорить?

— Мне не надо сходить, — сказал Макс.

— Терпеть полезно, — сказал Тамир. — Это как… как оно называется? Не кугель[31].

— Сходи попробуй, Макс, ладно? На всякий случай.

— Пусть уж не ходит ребенок, — сказал Ирв. Затем Тамиру: — Кегель[32]. И ты абсолютно прав.

— А я схожу, — сказал Джейкоб. — Знаете почему? Потому что люблю свою простату.

— Может, тебе на ней жениться? — предложил Макс.

Джейкобу не хотелось в туалет, но он пошел. И стоял там над писсуаром, придурок с вынутым членом, выжидая секунды, чтобы усугубить бессмысленность этого занятия, ну и на всякий случай.

Рядом мочился мужчина в возрасте Ирва. Струя у него шла неровными толчками, как из газонного дождевателя, и на неврачебный слух Джейкоба это воспринималось как симптом. Сосед негромко крякнул, и Джейкоб невольно бросил взгляд в его сторону, и они успели обменяться мимолетнейшими улыбками, пока не опомнились, где находятся: в таком месте, где допускается лишь секундный обмен взглядами. Джейкобу показалось, что он давно знает этого человека. Ему часто казалось такое над писсуаром, но на сей раз он был уверен — как и всегда. Где же он видел это лицо? Учитель из начальной школы? Учитель кого-то из мальчиков? Кто-то из друзей отца? На миг он решил, что этот незнакомец встречался ему на каком-то старинном фото восточноевропейской родни Джулии и что он явился из прошлого, чтобы доставить какое-то предупреждение.

Джейкоб вернулся к мыслям о негромком журчании ручья и медленном умирании поясницы, о деградации которой он, как и многом и многом другом, не задумывался, пока не вынудили, и тут пазл сложился: Спилберг. Лишь только эта догадка явилась, она уже не подвергалась сомнению. Конечно же, он. Джейкоб стоял, вынув член, бок о бок со Стивеном Спилбергом, тоже вынувшим свой. Какова могла быть вероятность такого?

Джейкоб рос, как и любой еврей в последней четверти двадцатого века, под крылом Спилберга. Или скорее, в тени его крыла. "Инопланетянина" он посмотрел в первую неделю проката три раза, все в "Аптауне", и каждый раз прикрывал глаза ладонью, когда велосипедная погоня достигала кульминации, столь упоительной, что буквально нестерпимой. Он смотрел "Индиану Джонса", потом следующего и следующего. Пытался досидеть до конца "Всегда". Никто не совершенен. Но лишь до тех пор, пока Спилберг не снял "Список Шиндлера": в этот момент он просто перестал быть собой, а превратился в их представителя. Их? Миллионов убитых. Нет, подумал Джейкоб, представителем нас. Неубитых. Но снят "Шиндлер" был не для нас. Он снят для них. Для них? Конечно, не для Убитых. Они не смотрят кино. Он для всех, кто не относится к нам: для гоев. Потому что через Спилберга, на банковский счет которого широкая публика была обязана делать ежегодные взносы, мы наконец нашли способ заставить их увидеть наше отсутствие, ткнуть носом в дерьмо немецких овчарок.

И боже, как его любили. Джейкобу фильм казался затянутым, слезливым и на грани китча. Но он глубоко тронул и его. Ирв осудил выбор жизнеутверждающей истории о холокосте, и, каковы бы ни были цели и намерения автора, статистически пренебрежимый счастливый конец, обеспеченный такой статистически пренебрежимой категорией людей, как хорошие немцы. Но даже Ирва фильм тронул в высшей степени. Исаака же нельзя было растрогать сильнее: Ты видишь, ты видишь, что с нами сделали, с моими родителями, с братьями, со мной, видишь? Все растрогались, и все прониклись убеждением, что растрогаться — это самый ценный эстетический, интеллектуальный и этический опыт.

Джейкоб хотел бросить взгляд на пенис Спилберга. Единственный вопрос: под каким предлогом?

Каждый ежегодный осмотр у доктора Шлезингера заканчивался одинаково: доктор опускался перед Джейкобом на колено, обхватывал снизу ладонью его яички и просил повернуть голову и покашлять. Это же врачи, очевидно, просили делать всех мужчин, хоть и неясно, для каких целей. В общем, покашливание и отворачивание как-то связаны с гениталиями. Не особенно убедительно, но довольно, как казалась Джейкобу, логично. Он покашлял и бросил взгляд.