Спокойной ночи, крошка - Дороти Кумсон

Но он не хотел принимать мою помощь. Он отстранялся от меня, предпочитая справляться со своим горем в одиночку. Это меня он винил во всем. Он винил себя. И он винил меня.

Я тоже винила себя. А еще ее. Нову. Это ее вина. Это она натворила. Если бы не она… В первую очередь я винила себя. Больше всего мне хотелось, чтобы он перестал плакать, чтобы ему не было так больно, чтобы его душу не разрывало на части от горя.

Я не понимала его утраты. Его и Новы. И сомневалась, что когда-либо пойму. Но я понимала своего мужа. И знала, что вскоре я потеряю его. Случится то, что я пыталась предотвратить, делая то, что я сделала, говоря то, что я сказала. Но на этот раз я потеряю его не из-за другой женщины и ее нерожденного ребенка, не потому, что он уйдет к ней и ее ребенку. Я потеряю его, потому что он потеряет самого себя.

Я видела, чем все обернется. Он будет тонуть в своем горе, его затянет в самые глубины, и тогда он уже не сможет подняться на поверхность. Его затянет в серые мрачные глубины, и он никогда не сможет вновь вернуться к привычной жизни. Но все, что мне остается, — это стоять на берегу и смотреть.

Я приподнялась на кровати, усталая, измученная. Я испытывала одновременно и отчаяние, и эйфорию.

Каждую пару секунд я смотрела на детскую кроватку, стоявшую рядом со мной. Смотрела на него. На него. На моего малыша, завернутого в белое одеяльце. Он лежал всего в двух футах от меня.

Врачи сказали, что я потеряла много крови, поэтому мне придется задержаться в больнице еще на день.

Всякий раз, как я смотрела на него, на его личико, обращенное к потолку, на его сомкнутые реснички, на его приоткрытый ротик, на его щечки, розовато-коричневые щечки, я думала о том, что же я наделала.

«Может быть, это самая большая ошибка в моей жизни? — спрашивала я себя. — Может, стоило выполнить задуманное тогда, в Брайтоне?»

Я отвернулась от малыша и вдруг увидела, что она стоит у моей постели. Хотя часы посещений подошли к концу, и все мои родственники уже разошлись (медсестричкам пришлось нелегко, нужно было уговорить моих близких заходить ко мне по двое), она вернулась.

Она стояла в дверном проеме: черное пальто, голубой шарф на шее, черная сумка на плече.

«Она знает, — поняла я. — Тетя Мер знает».

Я вспомнила выражение ее лица, когда она впервые увидела его: шок, мгновенно сменившийся радостью. Восторгом.

— Когда родился Мальволио, у него тоже были розовые щечки. — Тетя Мер смотрела на моего сына, вспоминая своего. — И у него были густые локоны. Только светлые. — Она осторожно коснулась темных вьющихся волос моего сына. — Твой папа добирался до больницы пешком, чтобы проведать меня на следующий день после родов, потому что было воскресенье и автобусы не ходили. Твоя мама тоже хотела прийти, но ты скоро должна была родиться, и она едва могла передвигаться. — Тетя Мер посмотрела на меня. — Он такой красивый.

Я медленно кивнула.

— Можешь взять его на руки, если хочешь, — сказала я.

Из всех моих сегодняшних посетителей только тетя Мер не прикасалась к малышу.

— У меня руки дрожат. Так что не стоит, спасибо. Я не хочу потревожить его.

Я поняла, почему тетя Мер не брала его на руки. Она понимала, что может выдать себя. Может выдать меня.

Ее лицо расплылось в нежной улыбке, когда она посмотрела на внука.

— Когда Мальволио родился, достаточно было посмотреть на него, и он просыпался.

— А этому крохе нравится спать, — сказала я.

— Вот и хорошо. И ему, и тебе.

— И мне, да.

— Я сказала Мальволио, что ты родила и что я проведаю тебя сегодня. — Нежность на ее лице сменилась сожалением. — Если бы я знала…

— Все в порядке, тетя Мер. Можешь говорить ему все, что хочешь. Я не против. И если бы не ты, то ему сказала бы мама. Или папа. Или Корди.

— Ты уже знаешь, как назовешь его?

— Да, но я хотела бы еще подумать над этим, прежде чем говорить остальным, ладно? — Я не хотела, чтобы тетя Мер обиделась.

— Я помню, как решила назвать его Мальволио. Все меня отговаривали. Но я всегда знала, что назову так ребенка, если у меня родится сын.

— Из-за того, что это была первая пьеса, которую вы смотрели с дядей Виктором.

Эти слова сами сорвались с моего языка. Я двадцать лет никому об этом не говорила.

— Откуда ты знаешь? — опешила тетя Мер.

Она была немного расстроена. И напугана. Тетя Мер не любила неожиданностей. Если я скажу правду, кто знает, как это подействует на нее.

— Я догадалась. Это такое необычное имя.

— В такие моменты я больше всего тоскую по Виктору, — грустно улыбнулась она. — Я знаю, как он хотел бы оказаться здесь. Я знаю, это кажется неважным, но он огорчился, что не увидел, как родился Мальволио. Он был рядом, когда родилась Виктория, но это не помогло. Он пропустил рождение своего первенца. Это очень огорчало его. И он очень сожалел об этом, я знаю. — Тетя Мер улыбнулась. — А еще, если бы он присутствовал при рождении сына, он не дал бы мне назвать малыша Мальволио.

Я рассмеялась.

Многие люди — в том числе Мэл — считали, что дядя Виктор не любил тетю Мер. Но я верила в это. И тетя Мер верила. Может, это оттого, что и я, и тетя Мер — неисправимые романтики, мы верим в бесконечную, всепобеждающую силу любви.

Дядя Виктор отсидел за свою любовь. Мы с Мэлом еще даже не родились, когда он попал в тюрьму. Нам сказали, что его посадили за мошенничество, но много лет спустя мы узнали, что обвинение было намного серьезнее. Дядю Виктора посадили за нанесение тяжких телесных повреждений и попытку убийства.

Какой-то тип обозвал тетю Мер психованной и сказал, что ее следовало бы запереть в дурдоме. И дядя Виктор сорвался. Несколько свидетелей, дававших показания в суде, сказали, что этот тип пытался разозлить дядю Виктора уже пару месяцев (а учитывая, насколько спокойным человеком был дядя Виктор, сделать это было непросто). Его обидчик лишь случайно произнес правильные слова.

Дядю Виктора посадили за то, что он нисколько не раскаивался в содеянном. Адвокат просил его извиниться перед избитым, извиниться перед судьей, попросить суд о помиловании и убедить всех в том, что больше подобное не повторится, ведь тетя Мер была беременна.

«Пусть меня лучше приговорят к смертной казни, чем я извинюсь, когда мне ничуть не жаль», — сказал дядя Виктор. (Много лет спустя я услышала, как мама и папа обсуждали это.)

В результате он отсидел пять лет. Ему было нелегко, и тюрьма оставила глубокие шрамы в его душе, но дядя Виктор был готов к этому. Потому что никто не смел оскорблять тетю Мер. Никто не смел говорить, что она ненормальная.

Тем не менее дядя Виктор не мог с ней жить. И это было очень грустно. Он любил ее, но не мог смириться с ее болезнью, и поэтому ему приходилось покидать свой дом. До тюрьмы дядя Виктор работал строителем. (Вначале нам сказали, что он уехал на заработки, но потом, когда слухи о его заключении дошли до нас, родители убедили нас в том, что дядя Виктор попал в тюрьму за мошенничество. Они велели нам никого не слушать.) Когда он вышел на свободу, то решил уехать куда-нибудь. Все в нашем районе знали, что он сделал, и никто не хотел его нанимать. Поэтому дядя Виктор ездил по стране в поисках работы, присылал домой деньги и возвращался, когда мог. Обычно он приезжал зимой и проводил пару месяцев с Мэлом, тетей Мер и Викторией. Зимой было спокойнее — темное небо, холод и пустота успокаивали тетю Мер. Да, зимой у нее случались депрессии, но в такое время дяде Виктору было легче справляться с ней. Да, за ней нужно было присматривать, потому что тогда возникала опасность, что… Но он мог справиться с этим.