Додж по имени Аризона - Андрей Уланов

— 70 метров, товарищ капитан.

Тоже понятно. Чтобы гранату в ответ не могли добросить.

— Сколько должен длиться огневой налет?

— 10—15 секунд, товарищ капитан.

Все правильно. Один рожок из автомата. Потому что еще секунд через 5—7 ответная пальба начнется, а через 20 и вовсе попытаются правильный бой завязать.

Стоп, думаю, куда-то меня не туда занесло. Все это хорошо, правильно все это, только как они при таком стремительном налете собираются принцессу наверняка укокошить? Вопрос. Какими бы лопухами местная стража ни была, но с огнестрелом-то наверняка ведь не понаслышке знакомы. А раз так, первое — стащить, заслонить, телами прикрыть, наконец!

Не вытанцовывается чего-то, а, Малахов?

Еще раз поехали. Численного превосходства у них быть не может, да и равенства примерного — это Иллирий твердо обещал. Ближняя стража — полк, не полк, но уж сотня-то рыл там обязательно наберется. Даже если с настоящим оружием у них туго — на дистанции кинжального огня толпой задавят.

А если миной управляемой…

Минут пять я еще таким манером голову поломал — так прикинул, эдак, а толку — как в той сказке: «думал, думал, ничего не придумал». Плюнул и пошел за рыжей.

Смотрю — темнеет. Поднял голову — на солнце облака наползают. Неприятные такие, клочковатые, словно борода немытая. И свет от них гадский какой-то.

Я как-то похожий свет видел. Этой весной.

Облака тогда другие были. Еще более рваные, и неслись они где-то в дикой высоте, куда никакой бомбер не заберется, даже разведчик высотный. И ветер был дикий, но тоже там, наверху, и казалось, словно киноаппарат сломался и ленту в три раза быстрее, чем положено, крутит.

И солнце тоже было нехорошее, злое. Белый косматый шар стоял над лесом, и тени от деревьев перекрещивались на синеватом снегу. В поле снег уже сошел, но в лесу он еще держался, даже сугробы попадались приличные, в которые провалиться можно. Плохо, но там, где не было снега, была грязь — с каждым шагом на ботинки налипало по полпуда.

А следы оставались и там, и там.

И мы бежали по этому лесу. Бежали так, что даже хрипеть уже не оставалось сил и откусывать куски воздуха тоже — влетает в пасть набегающий поток, и ладно, а за нами… мы бежали, а они не отставали, они дышали нам в затылок все жарче и яростнее, и наконец капитан скомандовал остановиться, потому что стало ясно — не уйти, и драться все равно придется, и лучше это сделать, пока остались хоть какие-то силы.

Я смотрел на этот мутный заоблачный свет и вдруг четко, как наяву, увидел.

Здоровенный рыжий эсман, рукава камуфляжной блузы закатаны по локоть, и видно — руки заросли шерстью, прямо орангутанг какой-то, — прислонился к стволу березы и пытается закурить, а в зажигалке то ли бензин кончился, то ли кремень, щелк, щелк, скорее все-таки бензин, искра есть, и, похоже, он от этой искры и пытается прикурить, страдалец.

— Да, Вилли, — говорит кто-то слева, мне его не видно, — а нервы у тебя стали совсем никуда.

Рыжий, не прекращая попыток раскурить, что-то бурчит в ответ.

— Да, Вилли, — продолжает тот же голос, — это тебе не за девками по двору гоняться.

Рыжий наконец взрывается. Зажигалка летит в сугроб, следом — сигарета.

— Откуда они, черт их побери, взялись, эти русские? Здесь же не было никаких банд, Ганс. Из какой богом проклятой норы…

— Какие банды, Вилли, — тот, кого не видно, явно издевается, по голосу это ясно слышно. — Посмотри на их оружие, на форму. Это русская войсковая разведка, бедный ты мой баварец, мы же в прифронтовой полосе. Или ты забыл, какой сейчас год на дворе?

Рыжий начинает носком сапога расшвыривать снег — зажигалки, что ли, жалко стало, — а еще двое эсманов волокут мимо за ноги тело: волосы на затылке слиплись, и снег за ними розовеет, а гимнастерка — наша! — на спине вся изорвана, здоровые дыры, выходные, от очереди в упор.

И почему-то я знаю, что мне ни в коем случае нельзя увидеть лицо того, которого волокут.

И я затряс головой, стараясь избавиться от этого проклятого наваждения и вспомнить, как оно было тогда на самом деле.

Мы развернулись им навстречу, как загнанные волки, только волки сражаются за свою шкуру, а нам надо — и плевать, что их вдвое больше, — нам надо дойти и доложить — а потом можно подыхать хоть по сто раз на дню. А умереть до этого мы права не имеем.

И когда они появились — разгоряченные, по сторонам не смотрят, ну как же, вот-вот они настигнут, вот-вот замелькают за деревьями спины, которые можно будет наконец поймать на мушку. А из-за деревьев им навстречу полетели гранаты — одна, две, три — мало, мало, зря угробили столько на растяжки, и я вывернулся из-за ствола и короткой очередью подсек темную фигуру, мечущуюся между деревьями, и тут же второю — «с тычка», что называется, он как раз начал высовываться из-за ствола, — и напоролся на очередь, а потом боек щелкнул впустую, ну да, их-то было в том рожке всего девять, как раз на две очереди, бесполезный автомат улетел куда-то в сторону, а я выхватил пистолет — у меня тогда был трофейный польский «вис» — и прыгнул.

Самое сложное было — удержаться на ногах. А то приложишься лбом об дерево…

Я удержался, взглянул — в двух метрах впереди был фриц, как он меня не видел — не знаю, но он азартно лупил куда-то право, и я чуть не взвыл на весь лес — что ж ты делаешь, сволочь! Это ж не пулемет! Это мои патроны! — и три раза выстрелил в него: на, получай, мазила! — только бы он наконец замолчал и не успел расстрелять рожок до конца, потому что, если придется менять… Их было вдвое больше, чем нас, и мы были хуже чем дохлые, поэтому троим удалось уйти. Одного из них, правда, мы хорошо задели.

У нас же было трое убитых и четверо раненых, причем двое тяжелых — одному перебило ноги автоматной очередью, а второй… умирал.

Муторно.

* * *

Рыжую я нашел за конюшнями. Там вдоль стены площадка тянулась, метров полтораста. Местные на ней в стрельбе упражнялись из луков. И рыжая — тоже.

Лук у нее отличный был. Хоть и невеликий из меня знаток, но уж хорошее оружие от барахла отличить как-нибудь сумею. Даже если эта дрянь для парадного таскания предназначена и выглядит на все двести. А этот лук был — вещь.

Я аж залюбовался. Как она его подняла, замерла — а ведь тяжеленный наверняка, думаю, поди попробуй такую дуру одной рукой на весу да столько времени удержать, — натянула, вжик, хлоп, и стрела уже на другом конце площадки из щита торчит. Аккурат из центра, между прочим.

— Браво! — говорю. — Сразу мастера видно.

Рыжая только сейчас меня заметить соизволила.

И то глянула так, мечтательно, то ли на меня, то ли сквозь.

— Я, — заявляет, — люблю это с самого детства. Как только смогла натянуть свой первый лук. Это… это как песня. Коснуться рукой ласкового дерева, почувствовать его дыхание, услышать пение стрелы… Не то что ваши уродливые железки, с которыми ты так любишь возиться.