Марш - Эдгар Доктороу

Они стреляют в меня, — воскликнул Альбион Симмс. Его глаза встревоженно расширились.

Нет, Альбион, это просто стучит дождь.

Дождь?

Да, это очень сильный дождь стучит по нашей утлой крыше. И хлопает на ветру брезент. Но звуки страшные, в этом я с тобой согласен.

Как вы меня назвали?

Альбион. Тебя так зовут.

Так меня зовут?

Да.

Как меня зовут?

Альбион Симмс. Ты забыл?

Да. Я забыл. А что я забыл?

Вчера ты свое имя помнил.

А сейчас вчера?

Нет.

Я забыл, что такое вчера. Голова болит. Что это у меня болит?

Голова. Ты сказал, что у тебя болит голова.

Болит. Но я не помню. Я скажу слово и тут же забываю. Я сказал «забываю», а что я забываю?

Слово.

Да. У меня и голова поэтому болит. Теперь уже все время. Вот что болит. Как, вы сказали, меня зовут?

Альбион Симмс.

Нет, не помню. Никакого прошлого не стало. Теперь все только в настоящем.

Ты плачешь?

Да. Потому что теперь все только сейчас. Черт, о чем я?

О том, что теперь все только сейчас.

Да. — Альбион в слезах держался за свой поручень и кивал. Потом стал раскачиваться взад-вперед, взад-вперед. — Теперь всегда сейчас, — повторял он. — Всегда сейчас.

Бедный ты мой страдалец, — подумал Сбреде. — Для всех нас существует только настоящее. Но для тебя, быть может, чуть в большей степени.

Снаружи дождь будто пошел еще сильнее. Но тут же Сарториус понял, что это галопом мимо проскакала конница.

Килпатрик, двигаясь со своим войском по дороге на Аверасборо, форсировал реку Кейп-Фир, вызвав на себя огонь противника. Он был готов к битве. Ох, как он был сердит! Его подчиненные привыкли к тому, что он обожает драться, но теперь он постоянно пребывал в мрачном озлоблении, которое, неровен час, могло запросто обратиться и на них. Выкрикивая команды, крутился под дождем на месте, будто его вращает ветром. И ветром же уносит команды прочь.

Его полк выдвинулся вперед для разведки боем. Кавалеристы спешились, развернулись широкой цепью и двинулись через пустоши по обе стороны дороги. Почва под ногами была рыхлой и ненадежной — глубокий, пропитанный водой песок. Из леса открыли огонь. Командир передовой роты лейтенант Оуки плюхнулся на живот, стал настраивать бинокль. Увидел добротные редуты из песка и бревен. Четкие залпы изрыгающих огонь «энфилдов» говорили о том, что это не просто кавалерийский разъезд.

Солдаты, пригибаясь, бежали вперед против ветра; мешала болотистая почва — жижа, чавкая под сапогами, хватала за ноги. Холодный дождь хлестал в лицо. Фронтальный вражеский огонь казался лейтенанту Оуки искрами бенгальского огня, освещающего путь. Все залегли, палили вразнобой в направлении леса. Через миг прорезалась артиллерия — двенадцатифунтовки; вокруг засвистела шрапнель. Обхватив голову руками, Оуки вжался в грязь. Позади грохнул взрыв, раздались крики и стоны. Скакавший галопом вдоль цепи полковник вскрикнул, его конь осел и стал заваливаться. Едва всадник успел сползти с седла, как конь рухнул в трясину зыбучего песка. Офицер беспомощно смотрел, как бьющееся животное вязнет и, медленно утопая, смотрит расширившимися от ужаса глазами, всей головой дергая, как кролик ушами. Потом его голова исчезла, и болото с ужасным чавканьем над ней сомкнулось.

Когда через двадцать минут последовал приказ отходить, все, возвращаясь, дружно падали в траншеи, которые по приказу Килпатрика, оказывается, успели вырыть за их спиной. Теперь ставилась задача защищать позицию — это было официальным признанием того, что противник достаточно силен. Кавалерию оттянули на более удобные позиции, где приказали окопаться, и вскоре сотни людей рыли землю, усиливая укрепления бревнами и рогатинами. Очень спешили, и действительно, почти сразу цепи противника встали и пошли вперед. Пальба поднялась ужасающая. Вдохновляясь собственным безрассудством, люди Килпатрика выдержали натиск. Повстанцы откатились, и вслед им тут же выслали разъезды боевого охранения; там и сям начались мелкие стычки.

Килпатрик отправил курьеров к генералам Шерману и Слокуму. Докладывал, что наткнулся на одну, а может, и две пехотные дивизии мятежников. Скорее всего, это части генерала Харди. Килпатрик просил прислать две, а лучше три пехотные дивизии — для усиления его позиции и осуществления обходного маневра. Еще нужна тяжелая артиллерия, более дальнобойная, чем у противника.

Перед приходом темноты южане снова двинулись в атаку, но тут осажденную кавалерию спасло прибытие пехотной бригады из Двадцатого корпуса Слокума. С наступлением ночи стрельба прекратилась. Солдаты обеих сторон, как могли, на корточках, под кустами коротали холодную и сырую мартовскую ночь. Федералы костров не жгли. Грызли галеты, ругая мятежников, погоду и войну, заворачивались в мокрые одеяла, прикрывали лица шляпами, чтоб дождь хотя бы в рот не заливал, пока пытаешься заснуть. Специальные команды пошли искать раненых и убитых, а в миле-двух позади линии окопов расположились уже подтянувшиеся фургоны полевого госпиталя, который начали разворачивать в реквизированных для этой цели домах ближайшего хутора.

Следующим утром еще до рассвета мятежники поднялись из окопов и давай накатывать атаку за атакой, так что все происходившее накануне показалось комариными укусами. Когда из туманных болот вылезло сероватое от слабости солнце, одна из пехотных бригад Слокума, собравшись с силами, рванула на приступ, однако вскоре оказалась на грани разгрома. Инсургенты атаковали яростно, с дикими криками. Федералы подтянули свежие части, усилили фланги, держались как могли. Положение выровнялось, с обеих сторон не прекращался огонь, и тут федеральная артиллерия с дальностью действия до четырехсот ярдов принялась утюжить позиции повстанцев; инициатива перешла в руки северян. Шерман был довольно далеко от сражения, сидел у своей палатки в сосновой роще, куда, впрочем, тоже временами залетали то осколки, то картечь, и обдумывал тактические ходы, тогда как стоящие рядом офицеры штаба ежесекундно готовы были бежать передавать приказы. С виду равнодушный, нисколько не интересующийся развитием событий, как-то нехотя он предложил всей массой федеральных сил предпринять обход справа вслед за изрядно обескровленной пехотной бригадой из корпуса Слокума. Полковник Тик без промедления перевел его мысль в чеканную форму приказа, и тотчас же, мелькнув за деревьями, вдали растаял силуэт конного курьера.

Рядовой Бобби Бразил, отсидев небольшой срок в военной тюрьме в Колумбии, вышел и узнал, что 102-й Нью-йоркский полк ушел в поход без него. Никаких особых чувств эта новость у него не вызвала, тем более что в полку он прославился в основном как пьяница и дебошир, и достижения его на этом поприще возмущали даже единственного во всем полку собрата по вере, такого же, как и он, католика Стивена Уолша, который, правда, по уши напичкан иезуитской праведностью, — пай-мальчик, что с него взять. Впрочем, перевод Бразила в полк округа Дюшес, укомплектованный тупоголовыми сельскими парнями, большим подарком тоже не оказался, и особенно ему там не понравилось, когда пришлось лежать в болотной жиже у Аверасборо в ожидании приказа идти в атаку, которая запросто могла закончиться для него на небе, где Богу было бы что сказать ему напоследок, перед тем как оформить еще один перевод — куда, остается догадываться, но ясно, что на веки вечные.