Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая

Экбаллиум! экбаллиум!

Меня любят клещи и слепни, меня очень любят клещи и слепни, клещи и слепни любят меня самой настоящей любовью, вешаются на мошонку, порхают по плечам и сосут кровь прямо из яремной вены, ее источника, летом, осенью, по весне, в Карунчо, Сольвастере и Си, я — среди их скота, в их поголовье я нетель, косуля, кролик, зверок с горячей кровью, поет дурак, когда приходит вечер. Так хорошо, так хорошо быть влюбленным, но я ни в тех, ни в других не влюблен, мне их воодушевление недоступно. И пиявки почитают меня, когда я омываю в пруду свою тушу, гроздьями цепляются за кожу, метят в мою питательную субстанцию.

Лежа на диване о семи ножках, на диване Карла, садовник отдыхает, седлает своего конька.

Первая ножка, первая из четырех передних, опирается на глаз, вторая на распускающийся со вздохом цветок, третья на воду и четвертая на воздух. Что за этим кроется? А три задние ножки, что в тени на паркете поделывают они? Не пляшут ли на огне земли? Семь ножек дивана Карла состоят в заговоре. Тогда как три мужа матери Алеши жили, как им заблагорассудится. Умерли они скоропостижно. Первый снимал с варенья пенку. Второй раскладывал его по банкам. А третий запечатывал, запечатывал банки, поставлявшие к столу румянец, рубин, изумруд, малахит, топаз и янтарь с ясным их светом. Жизнь использовала каждого по-своему. Умерли они скоропостижно.

Сбитый с панталыку, присовокупляя семь ножек дивного Карла к трем матерям Алеши, он находит под соломенной циновкой влюбленную женщину и жемчужину. Где же Карл? Вот вопрос, который задает себе дурак на диване, поднося к губам чашечку кофе по-гречески. И чей это перстень проглатывает на вышивке рыба или чудище морское?

Свои крошки он сбрасывает на прохожих, вытряхивая скатерть на балконе или из окна, скатерть его матери (живой в нас, утверждает он) — это его знамя в Ажимоне, напротив коммунальной школы. Падают на мостовую белизна и розы, и цветы дерева, которое грызет крыса.

Шут-что-видит-сны-наяву — такое прозвище дал ему в пылу спортивного соперничества сын.

В кошмаре он видит себя за рулем. Похороны! Похороны! Тысячи машин вслед за катафалком! Это заполненный до краев мусорный грузовичок! Похороны! Похороны! Грандиозный затор в городском движении. Ну до чего же красивы в Бельгии погребения!

Внезапно он начинает слышать голоса. Что это, раннее слабоумие? Старческий маразм? Начальная стадия глухоты? Звуки доходят до него в состоянии бодрствования, на хриплом наречии. Старое белье, старое тряпье, старое белье обернуть умерших, простыни прикрыть детей, тряпицы, лоскутья для пыли, платки для всегда излишней спермы, старые, с писком рвущиеся кальсоны, полный старой крови старый парашют, пожелтевшие от света и слез занавески, продырявленные победоносные рубашки, старые остовы, старые автомобили, старые железки, старые медяшки, старые шляпы, старые механизмы, старые ванны, старые колеса, старые баки, старые цистерны, старые суда, я принимаю все, что вы выкидываете, я люблю то, что вы больше не любите!

И вот теперь, стоит ему смежить веки, в глубине глаза приоткрывается диафрагма, за которой — движущиеся силуэты, слегка — но каким солнцем? — освещенные или живо — но каким солнцем? — озаренные. Все проецируется прямо на ретину, по сю ее сторону, и когда он хочет прояснить свое перевернутое зрение, диафрагма сужается и закрывается. Не начальная ли это стадия слепоты? Так он увидел дядюшку Мегеле, лысого, в темных очках, тот выкрикивал что-то по поводу популярного, входящего в состав многих смесей швейцарского молока. Он словно увидел длинного, неспешно разворачивающегося червя. Он увидел, как плачет какая-то женщина. Чтобы не видеть некоторые сцены, он на долю секунды открывает глаза.

Экбаллиум! экбаллиум! А что, если залежи золота, нефти и ртути служили балластом и килем, незаменимым для устойчивости и равновесия столь тонкостенного суденышка земли и воды в бушующем море магмы? И с их извлечением из архипелага тех мест, где отягчение настоятельно потребно, запускается процесс перетасовки такелажа и рангоута, всевозможного оборудования на борту корабля, на котором мы дрейфуем с нашим запасом пресной воды, с белым как снег мрамором, с прокормом ртов наших, с припасами древесины. В предвидении чего? Сколько было золота в Эльдорадо, сколько железа в Рио-Марино, помнишь? И в каких-то конкретных точках земного шара все еще остается столько золота, столько нефти, столько золота во вселенной! Но настоящий геолог помалкивает о богатых жилах из страха, что его обжилят.

А что, если газы баранов, коим препоручается подъедать червивые яблоки, были как искры, связующие природный газ с голубым метаном рудных глубин, и с их сбором в стеклянный баллон облегчается вся атмосфера, образуется в стратосфере поперечная волна и бьется о смазанные стенки кольца, кольца, проглоченного рыбой или чудищем морским на вышивке в выходящем на худосочные каштаны салоне. Там кинорежиссерша вяжет платьице без рукавов малышке, которая только что появилась на свет, маленькой Ане.

Дует ветер, расходилось небо. Что поделывает в подобных обстоятельствах дурак? Щелкает при свете свечи орехи, лесные, грецкие и миндаль. Грецкие от Дидье и Кристины, миндаль из Прованса, из деревенского домика Антуанетты и Алена, лесные из Шевофосса и Ковберга. Всю свою юность прощелкав орехи зубами, он вынужден теперь применять рычаг второго рода.

Всю свою юность прощелкав орехи зубами, он обучился кое-каким уловкам. Чтобы позвонить по телефону, дураку нет нужды касаться пальцем кнопок, не нужен звуковой или световой сигнал. Он нажимает большим пальцем на цевку кубка, который твердо держит за ручку. И поднимается крышка, выказывая свою зеркально отполированную поверхность, которую его беседа с пеной затуманивает, беседа, чья длительность и цена — одно сезонное пиво. За здоровье пьющих и непьющих!

В силу врожденных особенностей физического сложения, он относится к аплодисментам как к топливу для своей мозговой машины. В обширном светском цирке наводит лоск на кое-какие техники, пристукивает при случае деревянным башмаком, крепко целует в губы или неприкрыто зубоскальничает. Аплодисменты любы даже мудрецу, иначе с чего бы ему мудрить над своей мудростью — господин первый советник, примите заверения в моем глубочайшем уважении, — даже мудрецу! И вот он тут, дурак, подумайте только, а кругом говорят сплошь по-французски! И к кому может он по сути обратиться, дурак-то, в это праздное время? Сие никому не ведомо. Слышен голос его первого секретаря.

Экбаллиум! экбаллиум!

Сегодня я пишу вам по маленькому словарю, что нужно знать от и до, от аплодисментов до апсиды? Априорно ясно, что летать подобно ворону и попугаю мне мешает весомое бремя костей и что мне не хватает хвоста как у сороки, здесь моя рука наливается тяжестью, словно мне, некогда полному апломба, изменяют, как изменили моему отцу (в нас живому), легкие, словно моему телу не хватает соли. Что бы съесть из того, что предлагают всемогущие мясники? Похоже, что в Америке умелыми приемами производят удобную плоть, никакой поэзии, пожалуйста, никакой поэзии, обойдемся прозой. Говноеды угрожают бананам. Говноторговцы угрожают финиковым пальмам. Угрожают они и картошке. Угрожают аппетиту, что за ненасытность, превращая его мало-помалу в ротовую одержимость. Аплодируйте после еды и не разговаривайте с полным ртом или уткнувшись носом в жавелевый компот.