Отец Кристины-Альберты - Герберт Уэллс

— Это ведь не Портленд, — сказал директор. — Обычно они возвращаются. Даю ему день. Возможно, он уже идет назад. Или прячется где-нибудь в миле отсюда. Я опасаюсь только простуды. Пневмония — наиболее обычная смерть сумасшедших. Но для этого времени года совсем тепло. Такого октября сто лет не выпадало.

Ему гораздо больше хотелось поговорить с Дивайзисом о реформе приютов, убедить его, что он — весьма прогрессивный и способный директор, чем обсуждать конкретно мистера Примби.

— Мы делаем что можем, — сказал он. — Но мы связаны крайней экономией, которую вынуждены соблюдать. Санитары самые плохие, но и тех не хватает. Общественное равнодушие к душевнобольным чудовищно. Все, включая близких родственников, стараются попросту забыть о них.

— Но как Примби сумел выбраться? — спросил Дивайзис. — Ведь территория окружена стеной со всех сторон, не так ли?

— Как и во всем, что касается закона о сумасшествии, лицевая сторона выглядит лучше изнанки, — сказал директор. — Но практически мы своего рода стеной окружены. Когда-то тут был помещичий дом с огороженным парком. А одно время — в восемнадцатом веке — тут помещалась школа для мальчиков.

Он показал им из окна над крышами служб пределы сада и фермы за ними, спускающихся к ручью и отделенных от дороги стеной, а также старыми дубами и терновником.

— Лично я, — сказал директор, — признаю необходимость кардинальнейших реформ в самое ближайшее время.

— Хотелось бы знать, не может ли пролить свет на это кузен Уиджери, — сказал Дивайзис.

— Уиджери?

— Вчерашний посетитель.

— Разве? — сказал директор и подошел к своему столу словно за какой-то бумагой. — Насколько помнится, фамилия была другая. Что-то вроде Гудчайлд. Но, возможно, я спутал.

— Мистер Сэм Уиджери, — сказала Кристина-Альберта, — ни в коем случае не захотел бы, чтобы папочка выбрался отсюда. Вероятно, он приезжал удостовериться, что его не собираются выпустить. Или просто чтобы позлорадствовать. Дядя Сэм не очень милый человек. Возможно, он хотел убедиться, что в стене нигде нет проломов.

Директор забыл свои сомнения о фамилии, перестал искать бумагу и обернулся к ним, осененный новой мыслью.

— А вы не думаете, что тут действует вражда? Вы не думаете, что он отправился свести счеты с мистером Уиджери? Где живет этот мистер Уиджери?

Но и Дивайзис, и Кристина-Альберта не думали, что мистер Примби мог вернуться в Вудфорд-Уэллс.

— Куда вероятнее, что он отправился в Кентербери, или в Виндзор, а то и прямо в Рим, — сказала Кристина-Альберта.

— Или в Месопотамию… или в Британский музей, — сказал Дивайзис.

— Да куда угодно, — сказала Кристина-Альберта с нотой отчаяния.

Они вернулись в Лондон в полной растерянности. Кристина-Альберта хотела отправиться в полицейский участок Каммердауна, настаивать на поисках в окрестных деревнях, но Дивайзис объяснил, что это может принести больше вреда, чем пользы. До этого момента Кристина-Альберта ничего не знала о единственной доброй слабости в английских законах о сумасшествии — о последствиях четырнадцати дней на свободе. Если сумасшедший сбегает из приюта и остается на свободе указанный срок, он (или она) становится вновь здоровым в глазах закона и не подлежит возвращению в приют без нового осмотра и нового медицинского заключения. Если вся округа начнет разыскивать Примби, это может завершиться его насильственным возвращением в приют. И что бы ни произошло, тайна ни в коем случае не должна попадать в газеты.

— Но пока мы ничего не делаем, он может лежать мертвым в какой-нибудь яме в стороне от дороги, — сказала Кристина-Альберта.

— Если он мертв, то ему все равно, если его отыщут не сразу, — сказал Дивайзис.

Да, оставалось только ждать в Лонсдейлском подворье на случай, если он вернется туда. Крамы отбыли в Шорем, и Кристина-Альберта осталась в студии одна, но после первого бесконечного дня Пол Лэмбоун вспомнил про агентство под названием «Всеобщие тетушки», и оттуда прислали подходящую даму, чтобы ей не приходилось бдеть там круглые сутки.

Прошел день, второй, третий. Саргон не подавал признаков жизни — ни нового созыва учеников, ни визитов к королю. Он испарился. Образ маленького изуродованного тела в яме сменился в лихорадящем воображении Кристины-Альберты его муками в глухой одиночке. Но рассудок гонит тяжелые фантазии, которые ни к чему не ведут, и воображение Кристины-Альберты вскоре перестало заниматься ее папочкой до поступления новой пищи. «Так или иначе, он найдется», — повторяла она неуверенно и принялась усердно читать вечерние газеты. Ее снедал страх, как бы он не нашелся под слишком уж сенсационными заголовками. Подобно ранним христианам она начала готовиться ко Второму Пришествию. Загадка исчезновения папочки превратилась в умственную привычку, превратилась, так сказать в рамку, в арку просцениума, обрамляющую заботы дня. Под ее сенью она вернулась к неотложной, необычайной проблеме самой себя и своих отношений с Дивайзисом.

12

Было очевидно, что их взаимное открытие волнует его почти также, как ее. Возможные деяния Саргона, которые, когда они вышли бы на свет, могли оказаться самыми фантастическими, для него, как и для нее, сохраняли первостепенную важность, но мысль об этой нежданной кровной связи полностью заслоняла даже их. Обоих обуревала взаимная потребность встретиться, обнаружить, какая магия симпатии и понимания может таиться в их родстве.

Вечером после водворения в студии Всеобщей Тетушки Дивайзис пригласил Кристину-Альберту пообедать с ним в приятном итальянском ресторанчике в уголке Слоун-сквер, а потом вернулся с ней в студию, и они проговорили почти до часа ночи. Стеснительно, но с заботливой настойчивостью он старался узнать ее намерения, ее цели в жизни, ее занятия, понять, что можно сделать, чтобы ее способности полнее раскрылись. Он очевидно был склонен взять на себя всю родительскую ответственность, какая была в его возможностях, при сохранении полного декорума и так, чтобы не поранить самоуважение исчезнувшего Саргона. Она его привлекала и нравилась ему. Ее чувства к нему были более бурными, сильными и неопределенными. Она не особенно хотела его помощи или поддержки. Мысль о какой бы то ни было зависимости от него скорее отталкивала ее, чем прельщала, но она хотела завоевать его, понравиться ему, оправдать его ожидания, быть лучше, чем он думал, и по-особому интересной. Она хотела, чтобы он питал к ней симпатию… нет, чтобы она была ему дорога. Она хотела этого с тревогой и трепетом.

Ей нравилась доверительная непринужденность, с какой он обходился с официантами, таксистами и им подобными. Казалось, он точно знал, как поступят люди, а они, казалось, точно знали, как поступит он, и все обходилось без нервного напряжения, без «кха-кха». Эти общие атрибуты привычной состоятельности были так мало ей знакомы, что представлялись его особым достоинством; и они создавали впечатление, будто он владеет ситуацией и безмятежно направляет разговор, тогда как на самом деле им владело почти такое же любопытство и душевное волнение, какие испытывала она сама, и он тоже действовал наугад. Глаза, которые встречались с ее глазами, пока она говорила, были внимательными, дружескими, заинтересованными, ласковыми, и они покоряли ее сердце.