Смерть - дело одинокое - Рэй Брэдбери

Он высадил меня у моей двери и с шумом укатил прочь.

Войдя к себе, я поглядел на старое пианино Кэла. Простынясползла с его длинных желтовато-белых зубов.

— Перестань скалиться, — сказал я.

В тот день произошли три события.

Два приятных. Одно ужасное.

Из Мехико пришло письмо. В нем была фотография Пег. Онаподкрасила глаза на карточке коричневыми и зелеными чернилами, чтобы мне легчебыло вспомнить, какого они цвета.

Еще я получил открытку от Кэла из Хилы Бенд.

«Сынок, настраиваешь ли ты мое пианино? — спрашивалКэл. — Половину рабочего дня я мучаю здешний народ в пивной забегаловке. Вэтом городе полно лысых. Они еще не подозревают, какие они счастливчики, раз кним приехал я. Вчера подстриг шерифа. Он дал мне сутки, чтобы я убрался изгорода. Так что придется завтра газовать в Седалию. Удачи тебе. Твой Кэл».

Я перевернул открытку. На ней была фотография хилы —ядовитой аризонской ящерицы с черными и белыми полосками на спине. Кэлнацарапал на открытке скверный автопортрет, изобразив себя сидящим перед чудищем,как перед музыкальным инструментом, и играющим только на черных клавишах.

Я посмеялся и отправился в Санта-Монику, еще не зная, чтоскажу этому несуразному человеку, живущему двойной жизнью над стонущейкаруселью.

— Фельдмаршал Роммель! — закричал я, подойдя. —Как и почему вы решили убить Констанцию Реттиген?

Но меня никто не услышал.

Карусель крутилась молча.

Каллиопа[110] была включена, но запись навалике уже кончилась, и бороздки, шипя, все крутились и крутились.

Хозяин карусели не умер, но был мертвецки пьян. Он даже неспал, а, сидя у себя в кассе, по-видимому, не замечал, что музыка не играет илошадки кружатся под чавканье каллиопы, в которую кто-то засунул булочку сошвейцарским сыром.

Все это мне очень не понравилось, и я уже собрался поднятьсянаверх, как вдруг заметил какой-то мелкий разлетающийся бумажный мусор накругу, над которым кружились лошади.

Я дал карусели совершить еще два полных оборота, потомухватился за металлический шест, вскочил на круг и, покачиваясь, сталпробираться между шестами.

Клочки бумаги разметались от ветра, поднимаемого скачущимиконями и самим крутящимся устройством, двигающимся в никуда.

На кругу под обрывком бумаги я заметил чертежную кнопку.Видимо, кто-то приколол записку ко лбу одной из деревянных лошадок. А кто-то еенашел, прочел и убежал.

Этот «кто-то» был Джон Уилкс Хопвуд.

Испытывая такую же безнадежность, как безнадежна самапоездка на карусели, я целых три минуты собирал обрывки, потом соскочил с кругаи стал складывать из них записку. На это ушло еще пятнадцать минут: я находилкакое-то страшное слово на одном клочке, еще более страшное — на другом,внушающее ужас — на третьем. Все они свелись к неумолимому смертному приговору.Эта записка должна была пробрать холодом до мозга костей. Любой, вернее, любой,чей старый скелет не по праву облекала юная золотая плоть, должен былскрючиться, прочтя эту записку, будто его ударили в пах.

Все целиком я сложить не смог. Каких-то клочков не хватало,но смысл состоял в том, что адресат, которому направлялась записка, был человекстарый и отвратительный. Отвратительный в буквальном смысле слова. Он самласкал свое юное тело, ибо кого мог привлечь человек с таким лицом? И ужедавным-давно. Записка напоминала, что в 1929 году его вышвырнули из киностудии,причем речь шла о чьих-то переломанных запястьях, обвинили его и в том, что онподделывается голосом под немца, а также в пристрастии к странным приятелям —юношам и больным престарелым дамам. «В барах по вечерам тебя обзывалипо-всякому и поднимали на смех, когда ты уползал, насосавшись дешевого джина. Атеперь на твоих руках смерть. Я видел тебя на берегу, когда она бросилась вморе и не вернулась. Все скажут, что это — убийство. Спокойной ночи, прекрасныйпринц».

Вот оно. Смертоносный заряд, посланный и полученный.

Собрав клочки, я стал подниматься по лестнице, чувствуя себяна девяносто лет старше, чем несколько дней назад.

Дверь в комнату Хопвуда с тихим шепотом отворилась под моейрукой. Повсюду на полу валялась одежда, стояли чемоданы, словно Хопвуд собралсяукладывать вещи, потом ударился в панику и решил отправиться в путь налегке.

Я выглянул из окна. Внизу, на пирсе, все еще был привязан кфонарному столбу его велосипед. Но мопеда не было. Правда, это ни о чем неговорило. Он мог и в море на нем въехать.

«Интересно, — подумал я, — вдруг он в своих бегахвстретится с Энни Оукли, а потом они оба наткнутся на Кэла!»

Я вывалил маленькую мусорную корзинку на шаткий столик возлекровати Хопвуда и сразу увидел разорванный листок тонкой ярко-желтой почтовойбумаги, продающейся в Беверли Хиллз, с инициалами Констанции Реттиген. Налистке было напечатано:

«В ПОЛНОЧЬ. ЖДИ. ШЕСТЬ НОЧЕЙ ПОДРЯД. НА КРАЮ ПЛЯЖА. МОЖЕТБЫТЬ. УЧТИ: МОЖЕТ БЫТЬ. КАК В ПРЕЖНИЕ ВРЕМЕНА».

И в конце тоже напечатанные инициалы «К. Р.».

Буквы походили на шрифт машинки Констанции, которая, как язаметил, стояла открытой на столе в арабской гостиной.

Я перебирал обрывки, размышляя, могла ли Констанция написатьХопвуду? Нет, не могла. Она сказала бы мне.

Эту записку неделю назад отправил Хопвуду кто-то другой. ИХопвуд, как жеребец, гарцевал по берегу и ждал в волнах прибоя, не выбежит ли кнему смеющаяся Констанция. Может, он устал дожидаться, утащил ее в море иутопил? Нет, нет. Наверно, он видел, как она нырнула и не вынырнула. Испугался,бросился домой, и что он там нашел? Эту записку, полную страшных слов иунизительных разоблачений, — он будто получил удар ниже пояса. Ему ничегоне оставалось, как бежать из города. Его гнали две причины — страх и боязньпозора.

Посмотрев на телефон, я вздохнул. Нет смысла звонить Крамли.Нет corpus delicti. Только рваные листки, которые я рассовал по карманам. Они казалиськрылышками москитов — хрупких, но ядовитых.

«Расплавьте все ружья! — подумал я. — Переломайтеножи, сожгите гильотины, но и тогда злобные душонки будут писать письма,способные убивать».

Рядом с телефоном я заметил маленький флакон одеколона и,вспомнив слепого Генри, его память и его чуткий нос, забрал флакончик с собой.

Внизу все крутилась в молчании карусель, лошади по-прежнемупрыгали через невидимые барьеры, стремясь к финишу, достигнуть которого им небыло суждено.