Муж, жена и сатана - Григорий Ряжский

Отчего-то Лёве перестало быть зябко, как сделалось поначалу. Он расправил плечи, оправил бороду ладонью, распрямляя курчавость, и двинулся по направлению к селенью.

Крайняя хата показалась ему видней других, то ли из-за не такого уж тихого света, струящегося изнутри, то ль из-за снопа искор, вырвавшихся на его глазах из трубы и устремившихся вверх, опережая темный дым. А быть может, по той еще причине, что обнаружился торчащий из-за угла хаты край знакомого бампера. Такой бампер, франтовской, с сияющим кенгурятником по фасаду, приладил себе третьего дня Мишаня, любезный Лёвушкин приятель и недавний подельник его же по умыканью черепа неизвестного из потайного места его храненья.

Лёва, придержав Черепа, норовя не скрипнуть лишний раз подошвой по морозному снегу и оттого переступая с осторожностью, зашел за угол и подивился той картине, какой никак уж не мог ожидать он в этом оставленном Богом селе. Притертая к самой стене хаты, стояла новенькая Михаилова япошка, поверху занесенная снежком, «Тойота-Камри» — он признал ее не единственно по навороченному облику, но и по нумерам самим. Сие было диковинно и ненормально.

«Что ж он делает тут, Шварик этот чертов? — подумалось ему в то время, как огибал он «Тойоту» с правого боку, пригнув туловище так, чтоб не быть запримеченным через окошко хаты. — Куда ж его занесло-то? Пошто? И где ж Суходрищева его — любопытно знать заодно…».

Однако он все же решился и осторожненько, приподнявшись с корточек, заглянул-таки сквозь нечистое стекло. А, заглянувши, всмотрелся в две сидящие близко одна к другой человечьи фигуры и вслушался в слабо доносившийся до ушей его разговор, что происходил меж ними. Одной фигурой, однако, являлся сам Шварцман, и никакой другой человек. Второй, судя по виду и поведенью, — хозяйка дома. В доме было натоплено, это ощущалось Лёве даже через окно: по запотевшим изрядно оконным стеклам, по раскрасневшейся и маслянисто поблескивающей хозяйкиной роже, по ее голым полноватым рукам, прикрытым лишь от верху коротеньким рукавчиком из тонкого батиста, по голой же шее ее с надетым на нее нарядным монистом, которое низом своим уходило в глубоко приоткрытую ложбинку меж тяжелых грудей. Мишаня подсел к хозяйке ближе, кашлянул, потянулся рукой к ее обнаженной ручке, тронул пальцем чуть выше локтя и произнес, делая игривый вид и мастеря слегка самодовольный голос:

— А что это у вас, великолепная Раиса Захаровна?

— Как что? Рука, Михал Залманыч, — отвечала хранительница чертового запасника.

— Хм, рука! Хе, хе! — сердечно произнес довольный своим заходом в тему Шварцман. Он поднялся на ноги и прошелся по комнате.

— А что это у вас, дражайшая Раиса Захаровна? — произнес он с таким же видом, приступив к ней и прихватив ее слегка рукою за шею и тут же отскочив назад.

— Будто не видите, Михал Залманыч! — с новым кокетством ответила та. — Шея, а на шее монисто.

— Хм, монисто! Хе, хе! — Шварик снова прошелся, покашливая, по комнате. Затем вернулся к хозяйке. Присел к ногам, приподнял подол и погладил ее туфлю.

— Ну а это что ж за красота такая на ноженьке вашей, несравненная Раиса Захаровна?

— Хм, черевичек это, будто черевичков вовек не видывали, Михал Залманыч! — закатив глаза в потолок, жеманно отыграла она глуповатый Мишкин вопрос.

Все это: то, как один испрашивал и приставал играючи, и как другая, жеманничая, ответствовала этой приставучести, то, как дым отходил в небо, освещаемый ясной луною, и то, как скрипел от Лёвиных резиновых ног морозный чистый снег, — все-все это было таким знакомым Лёвке и таким окончательно родным, что нутром своим прочуял он внезапно, чему свидетелем станет он сей же час.

Так оно и вышло. Лёва пребывал в своей ледяной засаде в ожиданье, пока не случится то, о чем помнил он еще с далеких отроческих времен. Тем временем Шварик подкатил к Раисе Захаровне, втянул в себя воздух от ее волос и с загадкою в голосе вымолвил:

— А желаете, Раиса Захаровна, луну я вам спущу? Целиком с неба стяну и вручу презентом?

Хозяйка кокетливо поправила волосы и пригнулась, чтоб ловчей было выглядывать за окно, в самое небо.

— Тю-ю, Михал Залманыч! А луны-то там больше и нету, месяц лишь только, где ж луна-то у вас затерялась, миленький вы мой? — и повела плечиком, давая понять о неприступности своей и об обиженности немалой.

Шварцман тоже глянул и, убедившись в справедливости хозяйкиных слов, затараторил:

— Сами же глядите, дражайшая Раиса Захаровна, теперь не полный круг, как вы изволили справедливо подметить, а лишь сабельный край ее, так он и есть самый ценный по факту базарного спросу. Это ж чисто турецкий ятаган, натурально дамасской стали, золоченый, клинок изогнутый, однолезвийный, клиновидного сеченья. А вы ж даже, предчувствую так, не имеете знать, какую цену за него испросить могут? Мне — так и страшно сказать даже, какую ее стребуют за такое драгоценное. Так вот, чтоб вы знали, добродетельная вы моя, теперь же я в небо заберусь и унесу его для вас. — Он приблизил рот к ее уху и прошептал это с негромкостью в голосе. Однако ж тихие слова его донеслись-таки до Лёвиных ушей: — А ежели по-нашему слово такое «ятаган» разгадывать от турецкого значенья, то обозначать оно будет «укладывающий спать…»

Приободренный сказанным, Мишка распрямился, хрустнул лопатками и решился окончательным образом выяснить свой интерес: — Так что же, Раиса Захаровна, лечу я? Забираю?

Та выстроила на лице милостивую улыбку и разрешительно кивнула.

— Забирайте, Михаилко, забирайте, чего уж там церемонничать. А там поглядим про укладку эту самую и про все остальное.

— Что ж… — тут же вспыхнуло в печке пламя, отобразившись на Мишкиной физиономии таинственным блеском. Глаза его замутились, волосы приподнялись над головою, словно кто-то внутренний выдул их изнутри наверх, плечи разогнулись и весь он как-то сжался, сузился, подобрался…

Затем резко пыхнуло вверху, над крышей, и сноп искр и пламени вырвался к небу. Череп от неожиданности испуганно гавкнул и прижался к Лёвкиным ногам. Лёвка задрал глаза вверх и увидал, как, стремительно набирая высоту, возносится в небо Михаил Шварцман, известный московский коллекционер-досочник, не брезгующий заодно и рыцарскими доспехами, как и всем остальным антиком, приносящим истинное мужское удовлетворенье от получаемого при его реализации навара.

Уже через одну всего минуту или около того Шварик был на небе, на самом его крайнем верху, сбоку от светлого центра, в том месте как раз, где завис над селом несчастный месяц. Он обхватил его руками и потянул на себя. Месяц, несмотря на значимость свою для людей, с обреченностью поддался и уплыл прямо в Мишкины хваткие грабли. Тогда Шварцман перехватил его поудобней и с ходу сунул острой головой в мешок. Перехватил мешок у горла, перекинул за спину и коршуном ринулся вниз, обратно к заснеженной земле, к крайней хате с трубою, какая только недавно изрыгнула его вместе с искрами от горячей печи.

Тут же сделалось темно, как под заслонкой в нетопленой печи. Дальний шум колядок и песен, что голосили парубки и девки на том конце села, какие слабым звуком достигали Лёвиного слуха, тут же смолкли совсем. Видать, страшная наружность сделавшегося черным в один миг рождественского неба, какого нет и не бывает в божьем естестве совершенно никогда, напугал селян до трепетной жути, и те, молясь и причитая, кинулись искать спасенья в домах своих. И если б свет из хаты бахрушинской хранительницы не продолжал изливаться за окно, в то место между наличником, сугробом и Мишкиной «Тойотой», где притулился Лев Гуглицкий, то и он бы оказался в полнейшей тьме и устрашающей неизвестности…