Фима. Третье состояние - Амос Оз

Ярость, которую Яэль столь долго сдерживала, выплеснулась внезапным потоком. Она вырвала из рук Фимы мокрую губку и сковородку:

– Хватит! Хватит ломать комедию. Я сыта по горло. Какого черта ты хватаешься за чужую посуду? Какого черта пытаешься разжалобить меня?! Нет у меня для тебя ни жалости, ни сострадания. Я не желаю быть твоей мамочкой. А этот ребенок все время что-то думает, я не знаю, чего ему в этой жизни недостает, у него все есть: и видео, и компьютерная приставка, и плеер, и ежегодные путешествия по Америке, да у него свой персональный телевизор. Мы точно с принцем с ним носимся. А ты являешься, сбиваешь его с толку, а затем пытаешься вызвать у меня чувство вины. Плохая мать. Ты вбиваешь в голову Дими больные мысли, которые не дают покоя тебе самому. Довольно! Не приходи сюда больше, Фима. Ты вроде и живешь сам по себе, но постоянно липнешь ко всем. А у меня все наоборот: все липнут ко мне, хотя единственное, чего я по-настоящему хочу, – это наконец-то остаться одной. Убирайся, Эфраим. Мне нечего дать тебе. И для других у меня ничего нет. Но даже если бы и было, все равно не дала бы. Я никому ничего не должна. И мне никто ничего не должен. Теди всегда в полном порядке, на все сто процентов, и никогда – только на девяносто девять. Он как календарь, где на целый год расписана последовательность действий, а то, что уже сделано, – стирается, и на месте старого появляется новая запись с новым заданием. Сегодня утром он предложил мне в качестве подарка на день рождения, чтобы мы в нашей квартире вместо обычной однофазной электрической сети установили трехфазную. Слышал ли ты когда-нибудь о муже, который дарит своей жене на день рождения трехфазную электрическую разводку? А Дими поливает комнатные цветы утром и вечером, утром и вечером, пока они не сдыхают, и тогда Теди покупает новые растения, которые тоже сдыхают, ибо уготовлена им судьба утопленника. Дими даже управляется с пылесосом, ведь Теди его этому научил. Не выпускает из рук шланг, высасывает пыль отовсюду, куда может дотянуться. Даже с картин на стенах, с зеркал. Даже ноги пытается засосать, и остановить его просто невозможно. Ты помнишь моего отца? Доброго, преданного Нафтали Цви Левина. Теперь-то он совсем старик, а когда-то был первопроходцем, осваивал новые земли, ему уже восемьдесят три года. Сейчас он в доме престарелых в Афуле, сидит целый день, уставившись в стену, и на любой вопрос – например, “как ты себя чувствуешь?”, “что нового?”, “ты чего-нибудь хочешь?”, “ты знаешь, кто я?”, “что у тебя болит?”, – на все вопросы отвечает одно и то же: “В каком смысле?” И произносит это с акцентом, взявшимся невесть откуда, как если бы только-только перешел с идиша на иврит. Лишь эти слова и остались у него от Священного Писания, Талмуда, хасидских притч и историй, от еврейского Просвещения, от национального нашего поэта Бялика, от великого философа Бубера, от всех еврейских источников, которые когда-то он мог цитировать наизусть. Говорю тебе, Эфраим, еще немного – и у меня останутся только два слова, но не “в каком смысле”, а другие – “оставьте меня”. Оставь меня, Эфраим. Я не мать всем вам. У меня есть проект, который все тянется и тянется, потому что на руках у меня повисла целая толпа младенцев, требующих, чтобы я утирала им сопли. Когда я была маленькой, мой отец-первопроходец говорил мне: “Запомни, что на самом деле слабый пол – это мужчины”. Была у него такая шутка. Хочешь, я скажу тебе кое-что еще, раз я пропустила из-за тебя свою запись в парикмахерской? Если бы я тогда поняла то, что я знаю сегодня, – я бы подалась в монашки. Вышла бы замуж за реактивный привод. С превеликим удовольствием отказалась бы от вашего “слабого пола”. Вам дай только палец – вы всю руку отхватите. Но дай вам всю руку – от тебя даже пальца не пожелают. Главное – сиди тихонечко в сторонке, пей свой кофе и не мешай. Чтобы тебя не видно и не слышно было. Готовь, гладь, убирай, трахайся и помалкивай. А дай вам свободу – через две недели прибежите на четвереньках. Чего ради ты явился сегодня, Эфраим? Трахнуть меня по-быстрому в память о былых деньках? Но правда в том, что ты и этого по-настоящему не хочешь. Десять процентов похоти и девяносто процентов комедии. Ты возникаешь именно тогда, когда Теди нет дома, нагруженный цветами и речами, спец по утешению сирот и вдов. Ты всегда надеешься, что, может, в этот раз я сдамся, одолеет меня жалость и я пущу тебя в свою постель. Откуплюсь, чтобы ты исчез. Я пять лет спала с тобой в одной постели, и все эти ночи ты рвался закончить побыстрее, излить, вытереть, зажечь свет и схватиться за свою газету. Убирайся, Эфраим. Мне сорок девять лет, да и ты уже слегка перестарок. Эта история закончена. Ничего сначала не начнется. У меня был ребенок, но ты не хотел его. Но в те времена я была пай-девочкой, и я пошла и убила нашего ребенка, чтобы не дай бог не стать помехой развитию твоего поэтического дара. Зачем ты все время возвращаешься, усложняя всем нам жизнь? Что ты хочешь от меня? Я виновата в том, что ты промотал все, что в тебе было, все, что могло у тебя быть, все, что ты нашел в Греции? Я виновата в том, что жизнь идет и время сгрызает все на свете? Я виновата в том, что все мы каждый день потихоньку умираем? Что ты хочешь от меня?

Фима стоял пристыженный, удрученный, жалкий. Бормотал какие-то стертые извинения, бродил по кухне в поисках своей куртки. Вдруг он робко произнес:

– Уже февраль, Яэль. Скоро твой день рождения. Или уже прошел? Я не помню, какое сегодня число. Даже трехфазную разводку не смогу подарить тебе.

– Сегодня пятница, семнадцатое февраля тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Одиннадцать часов утра. И что из того?

– Ты сказала, что все от тебя чего-то хотят, но тебе нечего уже отдать.

– Чудо, похоже, свершилось: ты уловил пару слов.

– Но я правда ничего от тебя не хочу, Яэль. Напротив. Я хочу найти нечто такое, что доставит тебе хоть немного радости.

– Тебе нечего дать. Руки твои пусты. И вообще, не тебе заботиться о моей радости. У меня праздник каждый день. Или почти каждый день. На работе. За чертежным столом. Во время испытаний моделей в аэродинамической трубе. Это и есть моя жизнь. Только там я оживаю. Быть может, и ты займешься чем-нибудь, Эфраим? Твое несчастье в том, что ты ничего не делаешь. Только читаешь газеты и злишься. Начни давать уроки, запишись добровольцем в Гражданскую оборону, переведи на иврит какой-нибудь текст. Читай лекции солдатам по еврейской этике.

– Кто-то, кажется Шопенгауэр, написал, что интеллект все раскладывает на составляющие, а интуиция объединяет и возвращает утраченную целостность. А я говорю тебе, Яэль, что наша комедия не делится надвое, а только натрое. Этот Шопенгауэр, да и все остальные игнорируют Третье Состояние. Погоди. Не перебивай. Дай мне пару минут, и я тебе все объясню.

И замолчал, хотя Яэль на сей раз его не перебивала.

– Я отдам тебе все, что у меня есть, Яэль. И я знаю, что это ничтожно мало.

– У тебя ничего нет, Эфи. Только те подаяния, что ты умеешь выклянчить у нас.

– Вы переедете ко мне? Ты и Дими. Втроем мы отправимся в Грецию.

– И будем жить, питаясь нектаром и амброзией?

– Я найду работу. Могу быть торговым агентом от фирмы моего отца. Ночным сторожем. Даже официантом могу.