Покров заступницы - Михаил Щукин

Уселись втроем в кошевку, в которой дремал Федор, и скоро уже были возле школы. Гиацинтов от нетерпения даже не дождался, когда остановится тройка, спрыгнул на ходу, в один мах одолел крыльцо, и кольнуло его нехорошее предчувствие — дверь была настежь распахнута. Он вбежал в узенький коридорчик, замешкался в полутьме, но увидел впереди просвет и кинулся туда. Это была комнатка Вари. На полу валялись бумаги, ученические тетрадки, деревянный сундучок с откинутой крышкой, растерзанная постель, и на белой измятой простыне отпечатывались большие грязные следы — показалось, что на ней долго и упорно топтались.

За маленьким столиком сидел Речицкий, перед ним стояли двое мальчишек и говорили наперебой, торопясь и захлебываясь. Речицкий покачал головой, давая знак Гиацинтову — молчи. И тот его понял, замер, прислонившись к стене.

Мальчишки, увлеченные своим рассказом, ничего не заметили и продолжали:

— Дяденьки эти позвали нас и спрашивают — а где ваша учительница живет?

— Да нет, Семка, не так! Они сначала спросили — вы в школе учитесь? Мы говорим — учимся. Вот тогда они и спросили — как вашу учительницу зовут? Мы говорим — Варвара Александровна.

— Ну, верно, так. Я забыл. Еще они спрашивали, где живет Варвара Александровна? Мы сказали — в школе живет.

— Больше они ничего не спрашивали. Пряников нам дали и стали лошадей кормить, у них в санях овес в мешках лежал.

— Мы пряники взяли и есть побежали. Съели и домой спать пошли.

— А сегодня приходим печи топить, мы всегда первыми топить приходим, а Варвары Александровны нет…

Мальчишки разом замолчали и дружно швыркнули носами. Речицкий достал из кармана кошелек, из кошелька вытащил два медных пятака и вручил мальчишкам.

— Вот я вам денежку даю, только с одним условием — вы никому ничего не скажете. Тайну хранить умеете?

Мальчишки насупились и вдруг, даже не переглянувшись, одновременно положили пятаки на стол. И рассудительно, по-мужицки, пояснили, почему они так сделали:

— Как это никому не говорить? Варвару Александровну искать надо.

— Нам деньги не нужны, мы и без их проживем. А Варвара Александровна нужна. Деревню поднимать надо, у нас, когда кто теряется, все ищут.

Речицкий слушал их уважительно, кивал, соглашаясь, и лицо у него было серьезным и озабоченным. Выслушав, похвалил:

— Молодцы, ребята, верно понимаете. Да только расклад получается такой, что нельзя пока всем рассказывать. Подождать требуется, чтобы чужие люди не узнали. А Варвару Александровну мы найдем. Вот Владимир Игнатьевич, родственник ее, приехал, он тоже искать будет. Найдем! А к вам у меня просьба — если кого из чужих в деревне увидите, сразу ко мне бегите, я здесь буду. Договорились?

На этот раз мальчишки переглянулись, дружно, разом, швыркнули носами и согласились:

— Ладно, поглядим…

— А деньги не возьмем, не надо нам денег, лучше Варвару Александровну быстрей найдите.

— Обязательно найдем, — обещал Речицкий, провожая мальчишек до крыльца.

Вернувшись, он сел на прежнее место, глухо стукнул протезом об стол, и вздохнул:

— Все плохо, Владимир Игнатьевич.

— Да ты… ты… — Гиацинтов боялся сорваться на крик и шептал: — Ты вот здесь, у порога, должен был сидеть и караулить. Как ты допустил? Ты…

— Сядь, Владимир Игнатьевич, сядь, — рассудительно остановил его Речицкий. — Готов принять любые обвинения, да только делу это никоим образом не поможет. И ссориться нам сейчас совсем не резон. Сядьте.

Гиацинтов послушался, поднял с пола опрокинутую табуретку, поставил ее к стене, но продолжал стоять.

— Докладываю, Владимир Игнатьевич. Предсказатель находится в избушке с местным старостой Черепановым. От этого Черепанова жду известия. Какое он примет решение — не знаю. Теперь о Варваре Александровне. Вчера, ближе к вечеру, через деревню проезжал обоз, шесть или семь подвод. Если предположить, что по три человека на санях, получается где-то десятка два или около двух. Серьезно. Что они спрашивали у мальчишек, вы слышали. Предполагаю, что, захватив Варвару Александровну, они теперь отправятся искать предсказателя. Если уже не нашли…

— Какого же черта мы здесь сидим?! Поехали!

— Куда? Владимир Игнатьевич, возьмите себя в руки! Надо все обдумать и принять верное решение.

Спокойный тон Речицкого все-таки остудил Гиацинтова. Он сел на табуретку, сгорбился и уперся взглядом в пол, на скомканный бумажный лист из ученической тетрадки, который лежал у него под ногами. Поднял его, развернул и — будто оглох. Уже не слышал, что ему говорил Речицкий. «Здравствуй, мой дорогой, мой любимый Владимир!» — зазвучал голос Вари. Зазвучал так явственно, словно она стояла рядом. Прочитав, Гиацинтов упал на колени и судорожно принялся собирать другие листы. Разглаживал их ладонями, складывал и растерянно, совсем по-детски, улыбался, но губы вздрагивали.

Речицкий, понимая, что его не слышат, замолчал и вышел на крыльцо.

Гриня и Савелий, похохатывая, о чем-то весело разговаривали; Федор, надвинув на глаза шапку, даже из кошевки не вылез, сидел, чуть заметно покачивая головой, и казалось, что он спит. И тут Речицкого осенило. Он сбежал с крыльца, ухватил Гриню за рукав и жестко, тоном, не терпящим возражений, заговорил:

— Какие-то люди, неизвестные, увезли учительницу. Теперь они поехали за твоим дедом. Им нужен тот человек, которого вы с Савелием сюда приволокли. Он им так нужен, что ни перед чем не остановятся. Возникнет надобность — убьют. Будешь деда выручать? Поможешь нам?

Гриня набычился и долго молчал, неожиданно плюнул под ноги Речицкому и выругался:

— Притащили вас черти на нашу шею! А за деда я всем глотки порву!

В это время вышел из школы Гиацинтов. Следа не осталось от его растерянности, в какой он только что пребывал. Скомандовал:

— Идите сюда.

И все, подчиняясь ему, подошли к крыльцу, даже Федор, будто проснувшись, легко выскочил из кошевки, подбежал и встал рядом со своим командиром, сдвинув на затылок лохматую шапку.

Без надобности Москвин-Волгин из своего купе не выходил, побаиваясь, что люди Сокольникова могут его заметить. Кто его знает? Возьмут да и высадят на первой же станции. С Сокольникова, как с военного человека, станется. По этой причине он коротал время, любуясь пейзажами, которые неторопливо проплывали за вагонным окном. Русская зима лежала во всей своей красоте, и Москвин-Волгин запоздало жалел, что в юности еще бросил писать стихи. Показал товарищам зарифмованные строки, те прочитали и разнесли эти строки в пух и прах. Как и всякий самолюбивый человек, он на своих товарищей сначала крепко обиделся, но после, когда остыл, все свои стихи сжег и больше никогда не рифмовал, всецело отдаваясь своему прозаическому газетному ремеслу. Теперь, глядя на бесконечную белую равнину, на редкие деревни, умиляясь одинокой лошадке, запряженной в сани, он все-таки жалел, что забросил стихосложение, но, успокаивая себя, думал: «Да написано уже все, милостивый государь! Мороз и солнце, день чудесный! Лучше никому не сказать. Так что не будем горевать, лучше подумаем о пропитании». И он предложил своему попутчику, степенному бородатому купцу, ехавшему до Самары: