Будут неприятности - Галина Щербакова

– Выйдет! – закричала Клавдия Ивановна. – Чего это не выйдет?

– Не пойду! – ответила Оля. – Я хочу быть портнихой… Простыни шить, наволочки… Полтораста смело можно выгнать…

– Куда выгнать? – спросила Клавдия Ивановна. – Что ты чушь мелешь?

– Мне полтораста надо в месяц, – сказала Оля. – Ни рубля меньше. У меня запросы большие. Сколько в кино платят?

Иван Иванович с интересом смотрел на девочку. Ему нравилось, как она врет, как она сидит за столом, обхватив ногами ножки стула. Надо было видеть и лицо Клавдии Ивановны, которая в этот момент не узнавала свою воспитанницу. Господи! Какие простыни? Какие наволочки? Какие полтораста?

– Что о тебе человек подумает? – сказала она. – В деньгах, что ли, счастье? Ты что – шкурница?

Оля хмыкнула так, что можно было не сомневаться – да, шкурница.

– Значит, до завтра, – сказал Иван Иванович. Он положил руку на плечо Оли и слегка погладил… Чуть-чуть… Куда только делась меркантильная швея-мотористка! За столом сидела растерянная и польщенная девочка… Иван Иванович увидел все это в зеркале с отбитым краем, которое стояло на верхней полке этажерки неизвестных времен. Увидел и улыбнулся.

Клавдия Ивановна разрезала на толстые куски два батона по тринадцать копеек. Из старенького холодильника «Север» достала колбасу в лопнувшей пленке, нарезала ломтями. И все это сунула в пакет.

– Кто из вас хлеб не ест? Выкидывает? Все надо есть с хлебом! Все! В нем весь рост, вся сила… И экономия… Одной колбасы сколько можно съесть?

Оля стояла у двери, ждала…

– А про деньги, что ты болтала? Чужой человек… Тебя не знает… Что подумает? Что для тебя, деньги – все?.. Стыдно это… Человек – он старше денег… И умнее. Это он их придумал, а не они его. А ты – полтораста, полтораста!..

– Жить хочу, как человек, – ответила Оля.

– А как человек – это как? – Клавдия Ивановна в сердцах даже села на табуретку. – Ну как?

– Чтоб даже курице не стыдно было в глаза посмотреть, не говоря о кошке, – отрапортовала Оля и засмеялась. – А также собаке, червяку…

– Молодец, – перебила Клавдия Ивановна, вставая. – Помнишь… И на том спасибо… Ладно, иди… Читай свое кино… Это ж надо! На кран влезла – и здрасте вам!

Оля уже через порог переступила, а Клавдия Ивановна крикнула:

– А зазнаешься – отрекусь! И смотреть тебя не пойду. И девчонкам не велю.

– Могу вообще туда не ходить, – ответила Оля. – Можно подумать, что рвусь и плачу.

– Ну знаешь! – нелогично возмутилась Клавдия Ивановна. – Еще как пойдешь! Как миленькая у меня пойдешь. Обеими ножками. Не пойдешь – отведу поневоле.

На другой день Оля оказалась в большой комнате, где сидело много разных девчонок. Она сидела в углу и молча всех презирала. Она презирала лейблы, которых было неимоверное количество на юбках, брюках, куртках. Она ненавидела сережки и брошки. Она ненавидела умело подсиненные веки, контуром обведенные губы. Сама она была чисто вымыта по законам красоты Клавдии Ивановны. В этот момент в своем лучшем костюме за пятьдесят четыре рубля тридцать копеек в уцененном отделе и уцененном румынском пальто она ходила туда-сюда перед студией, и Оля видела ее в окно, но не решалась ей крикнуть, хотя окно было приоткрыто и крикнуть можно было запросто.

В комнате же, кроме Олиного презрения и хорошо одетых девочек, было много чего другого.

Во-первых, была большая печальная собака на руках очень веселого, перед всеми заискивающего человека. Человек старался всем попадаться на глаза и даже тыкал в людей бедной собачьей мордой, повторяя: «Она не жилец, точно. Я вам гарантирую!»

Люди от этих слов шарахались, а человек почему-то, наоборот, радовался.

Был усталый, слегка помятый господин.

– Вы что, ненормальный?

– Да нет! – радостно сказал человек. – С живодерни я…

– Эй! – крикнул помятый заполошному директору картины, который вбежал, сказал «ага!» и тут же стал убегать. – Эй! Мне на сегодня СВ сделали? – И разведя руками, он сказал сразу всем: – Устал зверски. У меня параллельно фильм в Белоруссии. Я неделю уже сплю в поезде.

Был оператор, который морщился, глядя на собаку, на девочек, на усталого артиста, будто у него болели зубы.

Пришел фотограф и громко спросил:

– Будем делать искусство фотографии или как?

Прибежала ассистентка с картонными номерами.

В общем, был бедлам.

Входили и выходили какие-то люди, говорили про какие-то беспорядки в организации, а погода, дескать, стоит только «снимай-снимай»! Зашел какой-то тип, посмотрел на всех девчонок сразу и сказал кому-то в коридоре.

– Ивашка в своем репертуаре! Бери – не хочу, и не надо…

Оля возненавидела типа. Ивана Ивановича не было, то есть он тоже заскакивал, но так, будто руку ей на плечо вчера не клал. Поэтому Оля его возненавидела тоже.

Клавдия же Ивановна печатала внизу шаг, и вид у нее был как у человека, готового на всякий случай к защите и обороне. А так как для такого дела надо как следует выглядеть, Клавдия Ивановна зашла за угол, оглянулась и, чтоб никто не видел, подтянула юбку и колготки сразу, одернула кофту, потыкала пальцами в волосы и решительно вышла на открытое пространство.

Кто ж знал, что угол этот, спрятанный от улицы деревьями, из окна, где битком было людей и сидела Оля, был хорошо виден. И надо было такому случиться, что одна из девчонок, вся такая нежная и ломкая, как стебелек, с удивительно прозрачной кожей и необыкновенно легкими, шелковистыми волосами, смотрела в этот момент в окно и видела неуклюжую Клавдию Ивановну с ее этими неуклюжими жестами.

Юля, так звали шелковистую, смотрела в окно не просто так. Она нарочно встала со стула и поворачивалась туда-сюда, потому что оператор с гримасой зубной боли остановил на ней взгляд и смотрел теперь в упор на нее, отчего Юля и демонстрировала себя на контражуре.

Правда, оператор быстро отвернулся, Юля же в этот момент подглядела Клавдию Ивановну и презрительно засмеялась, откинув фарфоровую головку.

Оля тоже все видела. Она ведь все время поглядывала на Клавдию Ивановну, и ничего ей сейчас так не хотелось, как прыгнуть из окошка третьего этажа прямо к ней. Тем более что оператор смотрел теперь на нее, смотрел серьезно, и у него, кажется, перестали болеть зубы. Он даже улыбнулся Оле через проходящую боль и подмигнул заговорщицки, а Юля, такой она человек, принимала это подбадривание на свой счет и смеялась смехом-колокольчиком. Конечно, она была самая красивая, что там говорить…

Но тут пришел человек, и сразу стало ясно, что пришел главный режиссер, а не какой-то там плотник… Или даже страдающий зубами оператор.

Он поклонился всем девочкам сразу, но каждая решила, что он поклонился именно ей. Это было высокое искусство. Потом он сделал широкий жест и сказал стоящему за ним человеку с фотоаппаратом, который кричал про «искусство фотографии»: