Рулетка судьбы - Антон Чиж

Уголком платка Катя утерла лицо.

– Я-то, может, и дура, а баронесса твоя распрекрасная – подлипало[41].

Тут Меток не стерпел, двинул ей легонько в ухо, чтобы в разум пришла.

– Ты говори, да не заговаривайся. Шалава… На кого смеешь наговаривать? Ты ногтя ее не стоишь, дрянь!

Кровь, что из уха потекла, Катя платком многострадальным стерла.

– Обидел меня зазря, – сказала она. – А того не знаешь, что майдан[42] в Глинищевском переулке по ее наговору накрыли.

Сгреб ее за воротник Меток так, что придушил. Катя захрипела, стала отдирать его руки. Но куда с такой силой совладать…

– Отпусти… Правду говорю… Задушишь… – Она уже хрипела.

Меток разжал хватку.

– Говори, – приказал он. – Соврешь – тут порешу.

Что не было пустой угрозой. Трактир Мясоедова хранил кое-какие тайны. Особенно в подвале…

Зачем ей врать, только правда чистая… Отдышавшись, Катя стала рассказывать, что предложила баронессе самое что ни на есть лучшее: водить купцов на карты. И процент обещала – треть. От своих не пожалела. Та в отказ пошла, да еще и гуртов[43] натравила на майдан. Только ей про Глинищевский рассказала. Точно она, больше некому.

Мысль Меток думал тяжкую. Не такая слава у баронессы была. Хоть в мир воровской не входила, но и предавать не могла. И вдруг – такое. Одних убытков сколько… Что же, переметнулась, выходит… Девка не врет, уж это отличить сумеет.

– Вот оно как завернуло… – Меток подвинул Кате кружку пива. Та жадно припала. Значит, поверил ей, прощена. – Где баронесса нынче проживать изволит?

– В «Лоскутной», – отвечала Катя, схлебывая с губы кислую пену. – Там она номер снимает…

– Место хорошее… Дорогое… Почетное…

– Еще пригрозила, чтобы я не смела соваться в «Лоскутную», пока она там живет…

Тяжелой ладонью Меток отер с Катиной щеки слезы, погладил малость. Больно, зато приятно.

– Ничего, Катюха, не долго ей стращать…

А большего Кате и не надо: приласкал, и на том радость. Баронесса теперь поплатится за ее слезы… Ох, как поплатится… Вот как дело обернулось.

13

Навстречу попался Кирьяков. Чиновник отшатнулся, испуганно кивнул, прикрывая ладонью щеку, ощерился, как побитая собака, и торопливо сбежал с лестницы. Отношения между ними были не самые теплые, но держались в рамках служебных. С чего бы Леонид Андреевич так оробел. Пушкин поднялся в приемное отделение. Только вошел, как два события опередили друг друга. Агата, сидевшая за его столом, улыбнулась так, что морозец пробежал по душе. Но тут из кабинета вылетел Эфенбах, набросился коршуном, схватил, еле позволив снять пальто, и потянул к себе.

Месье Клавель развалился на стуле. Он не сразу узнал Пушкина. Когда крупье понял, кто вошел, то попытался встать, но смог лишь приветливо помахать рукой. Шустовским бодриться – это вам не французское винишко прихлебывать.

После трех рюмок, которые Эфенбах аккуратно заставил выпить за успех рулетки, Клавель стал болтлив и фамильярен. Михаил Аркадьевич вытащил из него все, что только можно было вытащить, про обеих дам, обыгравших рулетку. Он убедился, что крупье не мог быть участником аферы и не имел тайного интереса в крупных выигрышах. К тому же подыграть на рулетке довольно сложно. Это не карты, которые только умей передергивать. Чтобы шарик упал в нужную цифру, особые приспособления надо выдумывать: с педалью и тормозами. Да и то без надежности. Наверняка такую хитрость хозяева сразу обнаружили бы. И без сыска спустили бы с крупье три шкуры.

При внешней простоте Михаил Аркадьевич не растерял навыков расследователя, которые составили ему славу в Петербурге и вознесли к должности начальника московского сыска. Те, кто доверялся глуповатой простодушности Эфенбаха, потом сильно жалели об этом. В сыскном деле «добрым папашей» он точно не был.

Михаил Аркадьевич сразу отметил, что крупье и его чиновник знакомы. Это могло означать: Пушкину, через голову начальника, уже поручили расследовать выигрыши. Что не слишком радовало. Иные поводы для знакомства вообразить трудно. Тем не менее он цветисто представил француза и попросил прощения, что с месье Пушки́н будет говорить по-русски. На французском Эфенбах общался удивительно чисто.

– Ну, сокол мой ястрокрылый, – сказал он, опускаясь в свое кресло, – таких дел укурдючили, что и голову намылить не знаешь как…

Месье Клавель сладенько улыбался, не понимая ни слова.

Пушкин сел напротив него.

– Предполагаю, дело касается выигрыша на рулетке, – сказал он. – Двух очень крупных выигрышей. Один на 120 000 рублей, другой на 238 000…

Во взгляде Михаила Аркадьевича не было ни капли шустовского, следил цепко, жестко, придирчиво.

– А тебе о том откуда известно, раздражайший мой?

– Анна Васильевна Терновская, которая выиграла первой, убита в ночь после выигрыша. Вера Васильевна Живокини выиграла вчера и сегодня найдена мертвой. Оба дела расследует 1-й участок Арбатской части, пристав Нефедьев. Я занимаюсь розыском. Господина Клавеля мне указал пристав. Я допрашивал месье у него на квартире в Поварском переулке по Терновской. О ее деле докладывал вам в тот же день, господин статский советник… Сообщение об убийстве Живокини еще не пришло из участка…

Услышав свое имя, месье Клавель наградил этих милых господ улыбкой. И сразу прослезился.

Ясность и четкость ответа Пушкина убедили Эфенбаха, что его ленивый гений не причастен к интригам. Что уже было облегчением. Михаил Аркадьевич позволил себе немного обмякнуть.

– Плохо дело, Алеша, ой плохо, вляпались в такой компот, что и не разгрести, – совсем другим тоном сказал Эфенбах.

Пушкин отметил, что впервые начальник назвал его так «родственно». Что не сулило ничего хорошего.

– Давят с верхов? – спросил он.

В ответ Михаил Аркадьевич похлопал себя по шее.

– Вот как хомут нацепили… Что делать-то? Нельзя позволить снова рулетку обыграть, – сказал он, невольно представляя кровные тридцать рублей, которые загребла лопатка крупье.

– Точно известно: обе выигравших дамы мертвы. Деньги исчезли…

– Ой, плохо-плохо как… – Эфенбах не договорил, не найдя в закромах подходящей пословицы. – Эти Анна с Верой – кузины?

– Сестры, – ответил Пушкин. – Жили в соседних домах на Большой Молчановке.

– Rouge et noir! Pair et impair! Manqué et passé![44] – вскрикнул месье Клавель и бросил рукой воображаемый шарик.