Тонкая зелёная линия - Дмитрий Конаныхин

голос, но лишь горячечный шёпот разрывал пузырьки запёкшейся слюны. Лишь глаза – такие разноцветные, такие сине-каре-золото-зелёные, удивительные глаза моей мамы – молили с ужасом и надеждой.

– Та-а-ак. Эт-та что тут такое? – с чёрными от бессонницы глазами, благоухая валидолом, валокордином, валерьянкой, коньяком и табачным перегаром, в палату вошла Галя Марунич. – Зося? Ну, Зося Васильевна! Ай-я-яй! Зося, это тётя Галя, ты слышишь меня? А ну-ка, смотри сюда. Давай, давай, глянь, кто это у нас? Ну, смотри. Просыпайся-просыпайся, нечего летать, хватит, налеталась уже. Ну, смотри быстрее, гляди, какой тяжеленный! Я тебе не Жаботинский. Во! Ну-ка, погляди. Пять двести! Это как это ты ухитрилась, деточка? А? Видала, какой? Твой! Это же не мужик, а разорение! За полдня выдул всю глюкозу в родильном отделении! Видишь? Сколько ни дай, ревёт басом, мол, ещё давай. А сейчас надулся и спит. Ну, видишь? Что молчишь? А-а-а, не веришь? Тася, ну-ка, давай, держи внука. Давай мы мамочке поможем…

И круглая тяжесть. Тепло под боком. И среди больничных запахов – лекарств, хлорки из коридора, разогретых котлеток и мясной подливы, расчёсок, халатов, одеял, множества человеческих тел, запертых в медицински регламентируемой духоте, радости, слёз, горя, болезней, апельсиновой цедры на подоконнике – твой, единственный.

Такой запах, что ноздри щекочет. Такой, что всегда узнаешь, среди всех запахов отличишь – волчицей поскачешь, тигрицей прыгнешь, куницей побежишь – за семь морей, за тридевять земель, босыми ногами по железным мечам да по стальным топорам дойдёшь, диким зверем учуешь, вылижешь и согреешь, вдохнёшь, спеленаешь, в зубах унесёшь, шкуру с себя снимешь, укроешь – родное! Не отдашь! От всего мира заберёшь, спасёшь, себя забудешь.

– Боже… Боже мой…

– Да не «боже мой», а сынуля твой. Ишь, как смотрит. Таська, хорош реветь, бабка! Ну, Зоська, теперь заживём. Пригласишь путы резать? Когда пойдёт, не забудь. Или увезёшь? Увезёшь в свою Москву? Такого нашего богатыря? А наши девки тут как же? Полно девок нарожалось. Пищат стадом. А твой, говорю же, басом ревёт. Ну… Ну, Зося, давай, отдыхай. Таська, заканчивай. Перестань ты, дура. Я сама заплачу. А ну, прекращай! Тише ты, тише. Ну что ты, что… Сейчас… Сейчас уснёт она. Всё. Всё уже хорошо. Стоп! – Галина Викентьевна повернулась к Зосе. – Зося, а как назовёшь-то? Придумали, как назвать?

– Н-нет. Не п-п-при. Не придумали. Тётя Галя. Сп… Спасибо.

– Так! Прекрати! Пожалуйста! – Галя уже сама заплакала, улыбалась и вытирала щёки воротом белого халата. – Ты вот что, Васе скажи, пусть молодому папаше телеграмму даст. Там же ещё и отец где-то ведь есть? Где он у вас – на границе? Ну, так бейте телеграмму. Что он там волнуется-прохлаждается? Мужик у него, вон какой. Небось, весь в папу? Папаша такой же рыжий? Вот пусть и называет!..

Вот так, с третьего раза, я всё-таки родился.

И не надо сейчас о Троице…

5

А он, лейтенант Филиппов, и не прохлаждался, и не волновался. Совсем. Некогда было. Двенадцатая машина подряд – как прорвало – город просыпался. Люди ехали по своим делам – утренние, невыспавшиеся, хмурые, весёлые, зануды и труженики, уставшие, больные, вялые, бодрячки, курящие и наоборот, всякие, обычные советские граждане и на персональной «Волге» Сергей Сергеевич («Здравствуйте! Что, на боевом посту? Ну-ну. Если что… Ну, вы знаете»). Глаза, документы, глаза, салон, глаза, багажник, опять глаза в глаза. Не сказать, что все сияли радостью: «Опять погранцы свирепствуют, лучше бы на границу, всё бы им у города тереться».

Совсем чуточку осталось, суткам конец, скоро приедут сменять. Всё хорошо и даже совсем замечательно – жаль, конечно, что не погеройствовали, как в бравых мальчишечьих мечтах, и нет темы для будущего хвастовства, но ну его на хрен такое счастье, а то мало ли что, да и вообще, не малина, могут и другие такого счастья попробовать. Стоп, ну его на хер, такие мысли. А если тебе судьба, то куда деваться? И вообще, откуда такие мысли берутся, так что даже тошнит от их мерзости? Но не успеваешь подумать, потому что вон, в километре, гудя и погромыхивая железками, ползёт, не торопится первый автобус, и сердце как-то противно кудахчет и говорит: «Вот и всё. Всё, лейтенант. Всё».

– Товарищ лейтенант! – Андреев тоже что-то почувствовал.

– Изгельдов!

– Да, товарыш лэйтэнант!

– Павел, Асланбек, слушайте. Лейтенант сегодня у вас дурак. С придурью. Колхозник. Ничему не удивляйтесь. Асланбек, пойдёшь с борта водителя. Как я пойду.

Павел, встанешь в дверях. Если что увидишь, пойдёшь с другой стороны. Огонь не открывать! Оружие на предохранитель. Если он там, то ближе к водителю. Постараюсь, чтобы себя выдал, но не успел ничего. Асланбек, быстро положи мой автомат под сиденье, закрой машину, ключи в карман. Павел, держи мой пистолет.

– Товарищ лейтенант, вы, что же… Без оружия?!

– Павел, если он там, на живца будем брать. Что ему, второй пистолет дарить?

– Таварыш лэйтэнант…

– Всё, Асланбек, всё. Отставить разговоры. Исполнять!

Довольно плотненько, но не битком заполненный автобус истерично взвизгнул тормозами перед шлагбаумом. Полно женщин. Несколько мужиков в середине. Утро. Дремали. Отчего ж не поспать? На работу же ехали. Двери лязгнули. За баранкой – полноватый, седой водила с тяжёлым взглядом человека, вставшего в четыре утра и успевшего перелаяться со сменщиком и диспетчером. Обычные наши люди. Смотрели с досадливым любопытством: «Когда же этот цирк прекратится?»

А случился действительно цирк.

Изгельдов готов был поклясться, что лейтенанта подменили. Шаг, второй – и спина размягчилась, ссутулилась, чуть завихляла – лейтенант поставил носок хромового сапога на первую ступеньку и несколько раз прищелкнул пальцами. «Танцуэт?!» Фуражка чуть на бровь, улыбочка лёгкая – к водиле уже поднялся не лейтенант-погранец, а залесский «жидёныш», весёлый такой раздолбай.

С придурью.

Валенок.

– Здравия желаю! Проверка документов. (Взгляд на приборную панель.) Доброе утро, Николай Агафонович, как рейс?

– Да ничего так. Едем помаленьку.

Всем взглядам взгляд водилы: «Ты чё, пацан, совсем дурак? Что пристал?»

«Сам дурак», – и шёпотом:

– Николай Агафонович, ключи из замка зажигания вынул быстро, – и лёгкая улыбка глаза в глаза: «Только молчи, Николай Агафонович, только догадайся молчать».

Водила было дёрнулся осадить придурка, но что-то в улыбчивых глазах погранца ему не понравилось. Николай Агафонович отчётливо ощутил, как щекотно сочится пот сквозь кожу лба. Он послушно вынул ключи, положил в карман рубашки и даже застегнул, стараясь понять лейтенанта, с ленивой улыбочкой рассматривавшего путевой лист:

– Молодец. Сиди ровно.

И Алёшка сделал шаг. Две тётки слева, не прекращая тараторить, протянули пропуска. Справа, сразу за водителем, сидел дедок с большой