Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

во время Великой французской революции членом Конвента и Якобинского клуба, не заступился за своих арестованных братьев Луи и Андре и не воспрепятствовал казни последнего.

Кого конкретно и за что Мандельштам в «Четвёртой прозе» восхваляет?

Также перечислим в порядке появления в произведении:

Прозаика Михаила Михайловича Зощенко за то, что он в своих рассказах не льстил рабочим и крестьянам (подобно остальным советским писателям), а изобразил представителей «четвёртого сословья» правдиво («Показал нам трудящегося», – формулирует Мандельштам в «Четвёртой прозе») и пытался их тем самым воспитывать.

Поэта Сергея Александровича Есенина за то, что он не подлаживался под строгие правила, установившиеся к середине 1920-х годов в среде советских писателей (был «смертельным врагом литературы» – формулирует Мандельштам), а в строке «Не расстреливал несчастных по темницам» (из стихотворения «Я обманывать себя не стану…») пожалел жертв советского режима.

Секретаршу Бухарина Августу Петровну Короткову – за её доброжелательность и приверженность «Правде-Партии» (Бухарин в течение долгих лет был главным редактором газеты «Правда»).

Французского поэта Андре-Мари де Шенье – за его бесстрашную борьбу с властью и презрение к продажным французским литераторам.

По какому принципу хорошие писатели в «Четвёртой прозе» отделяются от плохих?

Упоминание о двух братьях Шенье (приспособленце и герое), как и парное появление в тексте «Митьки Благого» и «Серёжи Есенина», как и рассказ в начале произведения о другом, трусливом Мандельштаме (Исае Бенедиктовиче), служит более полному раскрытию одной из ключевых тем «Четвёртой прозы». Это тема противопоставления сервильной, угоднической литературы и подлинной, не оглядывающейся на власть словесности. В пятой главке произведения автор обозначает эту оппозицию очень чётко: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешённые и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух».

Почему «китаец» в «Четвёртой прозе» – ругательное слово?

Всего в произведении встречается семь словоформ с корнем «китай» («китайщину», «китайскую», «китаец», «китайца», «китайцам», «китаёзам», «китайском»), и почти все они окрашены резко негативно. В Москве в 1920-х годах жила целая колония китайцев: одних китайских прачечных артелей к 1930 году в столице насчитывалось целых восемь штук. Мандельштам отдавал туда стирать и гладить свою одежду, и вообще к московским китайцам он относился хорошо (напомним о строке про «чистых и честных китайцев» в мандельштамовском стихотворении 1931 года «Ещё далёко мне до патриарха…»). Однако в «Четвёртой прозе» в соответствии с общим негативным её настроем Мандельштам вспоминает не о честности и чистоплотности китайцев, а об их коварстве, угодливости и склонности к социальной мимикрии. Возможно, он имел в виду и то обстоятельство, что многие китайцы после революции служили в Советской России в карательных органах. Отсюда в «Четвёртой прозе» и возникает зловещий образ китайца, который, «когда рубят головы, из той породы, что на цыпочках ходят по кровавой советской земле».

Ещё одна важная составляющая образа китайца для Мандельштама как автора «Четвёртой прозы» – это торжественная пышность китайской речевой манеры. Ещё Чехова в «Скучной истории» это спровоцировало употребить для характеристики выспренней словесной белиберды обидное слово «китайщина»: «…Мы не можем, чтобы не золотить нашей речи всякой китайщиной, вроде: "Вы изволили справедливо заметить" или "Как я уже имел честь вам сказать"…» В сходном значении употреблено существительное «китайщина» и в «Четвёртой прозе»: «Мы стреляем друг у друга папиросы и правим свою китайщину» (устное наблюдение филолога Дарьи Фадеевой).

Наконец, китайская речь непонятна для большинства русских людей, и вот это парадоксальным образом становится в произведении Мандельштама едва ли не единственной положительной характеристикой всего китайского. Во всяком случае, с китайцем, говорящим на тёмном для окружающих языке, он сравнивает себя самого: «Я китаец, никто меня не понимает».

Какую роль в судьбе Мандельштама (не) сыграл «муравьиный нарком» Мравян?

Пытаясь отвлечь Мандельштама от «дела об "Уленшпигеле"», Николай Бухарин придумал отправить поэта в командировку в далёкую Армению. 14 июня 1929 года он написал председателю армянского Совнаркома: «Дорогой тов. Тер-Габриэлян! Один из наших крупных поэтов, О. Мандельштам, хотел бы в Армении получить работу культурного свойства (например, по истории армянского искусства, литературы в частности, или что-либо в этом роде). Он очень образованный человек и мог бы принести вам большую пользу. Его нужно только оставить на некоторое время в покое и дать ему поработать. Об Армении он написал бы работу. Готов учиться армянскому языку и т. д. Пожалуйста, ответьте телеграфом на ваше представительство. Ваш Бухарин». Вскоре из Еревана пришёл положительный ответ, подписанный наркомом просвещения и зампредсовнаркома Армянской ССР Асканезом Артемьевичем Мравяном. В нём говорилось: «Просьба передать поэту Мандельштаму возможность предоставить в Университете лекции по истории русской литературы также русскому языку в Ветеринарном институте». Однако после внезапной смерти Мравяна 23 октября 1929 года поездка была отложена на неопределённое время и состоялась только весной 1930 года. Может быть, «Четвёртую прозу» и можно считать своеобразной «лекцией» по русскому языку, прочитанной в «ветеринарном институте»? Не поэтому ли Мандельштам обращается в своём произведении к советской интеллигенции следующим образом: «Я пришёл к вам, мои парнокопытные друзья»?

Какой анекдот подразумевается в финале «Четвёртой прозы»?

В финальной, шестнадцатой главке мандельштамовского произведения изображается, как «ночью по Ильинке ходят анекдоты. Л<енин> и Т<роцкий> ходят в обнимку, как ни в чём не бывало. У одного вёдрышко и константинопольская удочка в руке». Благодаря помощи исследователя советских анекдотов Михаила Мельниченко мы теперь можем рассказать анекдот, на который намекает здесь автор «Четвёртой прозы». Он полностью процитирован в позднейшей книге корреспондента UPI в СССР Евгения Лайонса, вышедшей в Нью-Йорке в 1935 году. Вот этот анекдот в русском переводе:

Троцкий, находясь в изгнании, в Турции, ловил рыбу. Мальчик, продававший газеты, решил над ним подшутить:

– Сенсация! Сталин умер!

Но Троцкий и бровью не повёл.

– Молодой человек, – сказал он разносчику, – это не может быть правдой. Если бы Сталин умер, я уже был бы в Москве.

На следующий день мальчик снова решил попробовать. На этот раз он закричал:

– Сенсация! Ленин жив!

Но Троцкий не попался и на эту уловку.

– Если бы Ленин был жив, он бы сейчас был здесь, рядом со мной[385].

Как складывались дальнейшие отношения Мандельштама с советскими писателями?

Безо всякой взаимной приязни. Эмма Герштейн вспоминает, что, когда Мандельштаму пришлось жить в Доме Герцена в 1932 году, он вымещал раздражение против собратьев по литературе следующим образом: «Становился у открытого окна своей комнаты, руки в карманах, и кричал вслед кому-нибудь из них: "Вот идёт подлец NN!"». Стоит ли удивляться тому, что с Мандельштамом вскоре поквитались за всё? Сосед поэта по Дому Герцена Амир Саргиджан (Бородин)[386], заняв у Мандельштама 75 рублей, всячески увиливал, не отдавая долга. Однажды Осип Эмильевич не слишком деликатно напомнил Саргиджану о взятых деньгах. В ответ Саргиджан пустил в ход кулаки, причём досталось не только Мандельштаму, но и Надежде Яковлевне. 15 сентября 1932 года состоялся товарищеский суд «по делу Мандельштама – Саргиджана». Председательствовал на этом суде классик советской литературы Алексей Николаевич Толстой. Суд всего лишь обязал Саргиджана вернуть деньги, но никакого морального порицания ему не вынес. Мандельштам Толстого возненавидел и при первой представившейся возможности дал ему пощёчину при большом стечении народа. Показательно, что по поводу этого громкого происшествия президиум Ленинградского оргкомитета Союза советских писателей счёл нужным 27 апреля 1934 года отправить Толстому специальное письмо: «Мы не сомневаемся в том, что хулиганская выходка Мандельштама встретит самое резкое осуждение со стороны всей советской писательской общественности. Вместе с тем мы с большим удовлетворением отмечаем ту исключительную выдержку и твёрдость, которую Вы проявили в этом инциденте. Только так и мог реагировать подлинный советский писатель на истерическую выходку человека, в котором до сих пор ещё живы традиции худшей части дореволюционной писательской среды».

Именно инициатива руководства советской писательской организации привела к тому аресту Мандельштама, который окончился его гибелью. Вернувшись из воронежской ссылки во второй половине мая 1937 года, поэт стал надоедать московскому писательскому начальству, настаивая на том, чтобы был проведён вечер его стихов. Начальство (в лице генерального секретаря Союза советских писателей Владимира Ставского) решило отделаться от Мандельштама самым простым и действенным способом. Ставский направил письмо-донос наркому внутренних дел