Встречный марш - Александр Харников

Мы вышли из ворот Аничкова дворца и, перейдя через мост со знаменитыми бронзовыми клодтовскими конями, неспешно пошли в сторону Знаменской площади. Невский был и похож и не похож на тот проспект, который я исходил в свое время вдоль и поперек. Машин не было и в помине, но зато полно было пролеток, экипажей и карет. Но шуму на Невском от них было не меньше, чем в наше время. Проспект был вымощен булыжником, а потому подкованные копыта коней и колеса тогдашних транспортных средств цокали и лязгали так, что с непривычки звенело в ушах. По ночам Невский в те времена освещался газовыми фонарями, и было любопытно смотреть на скромные столбы с четырехгранными завершениями-домиками, так не похожие на наши роскошные светильники с галогенными лампами. Что поделать, электричество в городе только-только появилось — кстати, рядом со Смольным, на Одесской улице. А на будущий год электричество появится на Литейном мосту. В общем, надо будет поговорить на эту тему с Александром, пусть порадует жителей Питера яркими лампами нашего русского изобретателя Яблочкова.

Лиговский проспект тогда был всего лишь набережной Лиговского канала, грязной и вонючей канавы, в которой плавал разный мусор и воняло гнилью и затхлой водой. Лет через десять-пятнадцать его закопают и появится та самая Лиговка, о которой будут слагать разные были и небылицы. У Знаменской церкви мы перекрестились на купола, а я с горечью подумал, что все-таки зря ее снесли в начале сороковых, а после войны на месте, где она стояла, построили наземный вестибюль станции метро «Площадь Восстания».

На Суворовском — ну привычнее мне было называть его так — я обратил внимание на то, что нам меньше стало попадаться навстречу праздношатающейся публики, а больше стало мастеровых, а также тех, кого в те годы называли разночинцами. Некоторые из встречных с восторгом смотрели на нас, приветствовали, снимали картузы и шляпы. А некоторые, наоборот, мрачно зыркали на нас исподлобья и бормотали что-то меньше всего похожее на комплименты. Похоже, что это были как раз «креаклы» и «болотники» того времени. Ага, вспоминается фраза из школьного учебника, уже не помню — то ли истории, то ли литературы: «Декабристы разбудили Герцена». Вот сволочи, ну кому мешало то, что человек спал! Зато теперь этот лондонский русофоб зовет Русь к топору, человекоубийствам и прочим мерзостям.

Академия Генерального штаба еще не переехала на Суворовский, и того роскошного здания, которое будет построено на ее месте в начале двадцатого века еще не существовало. Как и многих других зданий. Но были уже построены корпуса Николаевского военного госпиталя, из которого год назад бежал помещенный туда знаменитый анархист князь Кропоткин.

Попадавшиеся нам навстречу люди в погонах, увидев мои адмиральские звезды, понимали, что перед ними большое начальство, становились во фрунт и козыряли мне. В свою очередь, встречных офицеров лихо приветствовал сопровождавший меня Михаил Павлов, поднося ладонь к своему черному берету морпеха.

Так, не спеша, мы дошли до Смольного, полюбовались на прекрасный собор, построенный архитектором Растрелли, и свернули на Шпалерную. Там, где сейчас располагались Аракчеевские казармы и слобода Конной гвардии, и был построен в конце 20-х годов XX века так называемый Жилкомбинат для работников водопроводной станции. Там я родился и вырос. На всю жизнь мне запомнились огромная красно-кирпичная башня Главной городской водопроводной станции, Таврический дворец и неистребимый весенний аромат свежепойманной корюшки, которая продавалась тогда на каждом углу.

Я немного постоял у здания конюшен, шибавших ядреным духом лошадиного навоза. Передо мной на мгновение предстали высокие серые корпуса, построенные в стиле сталинского конструктивизма, прозванные в народе «гребенкой», в одном из которых прошло мое детство. В этих домах жили не только работники ГВС. Были там и военные, и прочий люд, работавший в самых разных учреждениях и предприятиях города на Неве. Мой отец, участник войны, получивший ранение и орден Красной Звезды за штурм Кенигсберга, после демобилизации работал в одном из питерских КБ, занимавшихся проектированием и строительством кораблей для советского военно-морского флота. От его рассказов о кораблях и море и появилось у меня желание стать моряком. Если бы не оно, никогда бы я не оказался там, где я нахожусь сию минуту — в Санкт-Петербурге второй половины девятнадцатого века…

Мимо меня с лязгом и грохотом проскакала полковая фура, принадлежавшая, как я понял, лейб-гвардии Кавалергардскому полку, чьи казармы находились неподалеку. Я посмотрел на своих сопровождающих. Оба, казак и морпех, перемигивались со смазливой девицей, по виду — горничной или кухаркой, которая шла мимо нас по тротуару, неся корзинку со съестным. Должно быть, она возвращалась из продуктовой лавки или рынка. Девица кокетливо поглядывала на моих спутников и постреливала в их сторону глазками. Казак поглаживал свою роскошную бороду, а морпех, гордо подбоченясь, подкручивал свои роскошные рыжие усы. Да, жизнь продолжалась, и надо было воспринимать ее такой, какая она есть.

Я посмотрел на часы. Однако! Мы гуляли уже без малого три часа. Пора было возвращаться в Аничков дворец. Его хозяева ждали нас к обеду.

19 (7) августа 1877 года. Полдень. Симбирск

Директор народных училищ Симбирской губернии статский советник

Илья Николаевич Ульянов

С самого утра Илья Николаевич пребывал в тяжелом раздумье. Полученная им в десять часов пополудни телеграмма, которая, судя по обратному адресу, вышла из недр Собственной Его Императорского Величества канцелярии, лежала перед ним. Кроме телеграммы на рабочем столе Ильи Николаевича лежали подшивки газет за последние три месяца.

Господина директора народных училищ давно уже интересовали события в Константинополе и вокруг него. И вот на тебе! В полученной телеграмме Илье Николаевичу предлагалось вместе со всем семейством из Симбирска перебраться в Константинополь для того, чтобы занять там пост министра просвещения Югороссии. На этом поприще, как кратко говорилось в телеграмме, Илья Николаевич должен был заняться развитием всеобщего, сначала начального, а потом и среднего образования. Статский советник прекрасно понимал, что задача сия монументальная и рассчитана на годы, а то и на десятилетия. Тем более что вслед за сравнительно небольшой Югороссией все то же, скорее всего, будет проделано чуть позже и в огромной России.

Илья Николаевич знал себе цену, но предложенная ему задача немного его пугала. Из провинциального Симбирска в столичный Константинополь, и из директора народных училищ — в министры просвещения. Прыжок, что называется, через несколько ступенек. Тут можно и шею свернуть, если споткнешься. Можно, конечно, отказаться — в телеграмме прямо говорилось, что он вправе согласиться или не согласиться с полученным предложением, но как бы потом не пришлось всю оставшуюся жизнь казнить себя — мог ведь сделать великое дело, а оробел.

А как ведь иначе, ведь система всеобщего образования, когда во всей стране не будет ни одного неграмотного, была давней мечтой Ильи Николаевича, можно даже сказать, его идеей фикс. Именно у своего отца Владимир Ильич впоследствии позаимствует фразу: «Учиться, учиться и еще раз учиться», ибо господин Ульянов-старший был настоящим фанатиком образования во всех его видах.