На все четыре стороны - Елена Арсеньева

— Неужели отрежете? — спросил есаул.

— По-моему, ногу можно спасти, — сказала я. — Нужно рануочистить, вынуть осколки кости. Но это, конечно, операция.

А надо сказать, что всех раненых, кого в походе нашемтребовалось оперировать, мы отправляли в лазарет. Вадюнин сразу сказал, что нетусловий и т.д. Их и вправду не имелось, но тут нельзя было медлить, с этимесаулом, счет шел уже на часы.

Позвали доктора. Он пришел, пощипал себя за усики, которые впоходе чуть отросли, и говорит:

— Рана-то легкая! Чего вы от меня хотите, сестра Колчинская?Какая же вы сестра, если пустяшную перевязку сделать не можете?

Повернулся и ушел:

— У меня поважнее дела есть.

Я так и ахнула. Но делать нечего, мы с Малгожатой, какмогли, очистили рану, продезинфицировали, вытянули ногу и хорошо забинтовали влубки.

Я пошла узнать, когда пойдет подвода в лазарет. Смотрю,ездовые и санитары стоят на крыльце хаты, где пока, до отправки, лежалираненые. Подхожу — санитар мой Федькин прямо трясется от злости.

— Что такое, Иван Иваныч?

— Да тут трое раненных в живот лежат… Вы не велели им нипить, ни есть давать. А они жалостно стонут, просят… Пришел господин доктор ину шуметь: какое зверство — морить людей голодом и жаждой! Немедля дать им ипить, и есть. Я говорю: «Ваше благородие, сестрица Зоя Васильевна запретила». Аон мне: «Никакая не Зоя Васильевна, сестру должно называть по фамилии —Колчинская! И эта ваша Колчинская…» Вы уж простите, сестрица, — извинилсясанитар, — но господин доктор так сказал: «Она ничего не понимает, недаром ееглавный врач Сокольский грозил на кухню в подсобницы перевести заневнимательность к раненым, и если бы я за нее тогда не вступился по еепросьбе, она бы уже грязные лохани терла, а не лезла в медицину!»

Я почувствовала, как у меня похолодело лицо, но виду неподала, а только сказала:

— Так, ну и что вы сделали, накормили раненых?

— Да что вы, сестрица! — обиделся Иван Иванович. — Нешто яне знаю, что это значит — накормить раненного в живот? Все равно что убитьчеловека! Нет, я не душегуб. Авось дотянут до лазарета, там и решат доктора,кормить их или нет. Мы там Авдеева посадили, он опытный санитар, знай им губыветошкой мокрой смачивает. А доктора не подпускаем. Да он и сам не больно идет.

Очень озадачил меня тот случай, особенно это напоминание отой несчастной ночи, когда умер Девушкин. Я ведь не просила Вадюниназаступаться! Зачем он так?

Но эту обиду легко было спрятать, не показывать. А вот то,что он приказал дать тем раненым есть и пить… Это же и впрямь душегубство! Иесаулу делать операцию отказался…

И тут я как-то сразу вспомнила, что ни разу — ни разу! — невидела доктора Вадюнина занятым хоть чем-то, кроме именно «пустяшнойперевязки».

«Скорей бы вернуться, — подумала я. — Пойду к Левушке.., тоесть к доктору Сокольскому, и повинюсь, что Вадюнин меня сопровождал в палату кДевушкину только один раз. Пусть лучше и правда переведет лохани мыть, но яничем не буду обязана этому человеку».

Вскоре подводы ушли, отправили и тех раненых, и есаула. А унас с доктором Вадюниным стали отношения такие натянутые, что чуть коснись — ион взорвется. Я старалась держаться от него подальше, не за себя, конечно,боясь — за раненых. Отстранит меня от работы, отправит отсюда… Разве справитсяодна Малгожата, с ее-то нежными, но неумелыми руками?

А впрочем, Малгожата меня радовала. Работала она не застрах, а за совесть, была весела, очень обо мне заботилась, а чуть только мыостанавливались среди полей, бежала собирать подсолнухи. Тут вокруг былиогромные посадки, а еды у нас было не бог весть как много. По части реквизированияпродуктов Вадюнин тоже оказался слабак, наши санитары гораздо резвееуправлялись, раненые не голодали, ну а мы с Малгожатой… Ладно, полдняперебиться на подсолнухах нам было не тяжело.

Малгожата боялась только обстрелов. Я тоже боялась. Но еестрах доходил до смешного: она ни за что не хотела во время обстрела находитьсярядом со мной, только одна хотела быть. Отбежит куда-нибудь, сунет голову вподушку (она подушку с собой взяла, не могла абы на чем спать!), как страус впесок, и сидит, скорчившись, дрожит, словно заячий хвост.

— Вместе, наоборот, не так страшно, — говорила я ей, — зачемубегаешь?

— Ну уж нет, страшно! — бормотала она.

На наше счастье, обстрелы случались редко.

Итак, настал пятый день нашего похода. Вернулись из лазаретанесколько двуколок, и мы с Малгожатой взвыли: вещей с нами не было никаких,никакой смены белья, а попросить привезти ни мы не догадались, ни кто другой,конечно, не подумал о нас позаботиться. Я хотела спросить, как себя чувствуетдоктор Сокольский, да постеснялась. Подумала: кабы случилось бы с ним что,ездовой и так сказал бы, а коли молчит, значит, все хорошо.

Мы как раз остановились на дневку на каком-то большом хутореи попросили одну хозяйку наскоро вытопить печь и согреть нам воды. Она пустиланас в летнюю кухню, и мы с Малгожатой устроили там стирку и баню. Все с себявыстирали, развесили на дворе сушить, камизэльку и кожушки наши тоже выбили,вычистили, нацепили на яблоневые ветви (там яблони вокруг летней кухни росли),головы вымыли, сами накупались… Только сели, довольные, дух перевести,закутавшись в тулупы, которые дала нам хозяйка, как вдруг обстрел! Красныепрорвались, и командир отряда, к которому мы были прикомандированы, отдалприказ: санитарному обозу отойти!

Снаряды рвались уже на улицах. Мы кое-как оделись в сырое,волосы заплели мокрые, обвязались косынками поплотнее и бежать. Я забралась вповозку, вдруг Малгожата ахнула — и обратно во двор, откуда мы только чтовыскочили! А над головой — у-у-у-ба-бах! У-у-у-бабах!

— Малгожата! — кричу вне себя. — Назад!

Лошади понесли! Ее нет, а ездовой не может справиться стелегой! Смотрю, мимо в повозке с такой же обезумевшей лошадью несетсяВадюнин.., один, без раненых… Куда это он? В сторону красных? Лошадь, что ли,тоже понесла?

И тут грохнуло прямо по телеге. Прямое попадание!

Наша лошадь, на счастье, напугалась так, что замерла, словнов столбняке. Я соскочила наземь и кинулась к телеге Вадюнина. Ну, думаю, бываютже чудеса, может, живой?

Подбежала — какое там… Все нутро выворочено. У него былаагония, уже последние мгновения. Я посмотрела в его лицо: глаза широкораспахнуты, красивые миндалевидные глаза.., брови сошлись на переносице смучительным выражением…