Общие места. Мифология повседневной жизни - Светлана Юрьевна Бойм

себе представить как объединяющую страны и народы, далека от прекрасных идеалов вроде свободы»264. Таким образом, многие участники дискуссии предлагают буквально освободиться от свободы, особенно от «западного» идеала либерти, который предполагает права человека и определенную защиту не только с помощью государства, но и от государства. Главными описательными категориями понятия «свобода» оказались «свое» и «чужое». Категории «человек» и «государство», «индивидуум» и «общество», «я» и «другой», через которые обычно описывается это понятие, ушли на второй план.

И тем не менее элементы классического либерального дискурса, особенно защита частной собственности, часто употребляются новым российским правительством, которое даже цитирует Джона Локка. Именно этот аргумент был использован при закрытии негосударственных телевизионных каналов, сначала НТВ, а затем ТВ-6. Аргумент государственной защиты частной собственности представляет собой интересный перевертыш классического постулата Джона Локка, согласно которому частная собственность должна была быть защищена законом главным образом от вторжения самого государства.

Опросы населения после закрытия телеканалов показали высокий процент народного равнодушия. Одновременно Комиссия по правам человека провела другой опрос, который показал, что средний гражданин России чувствует себя абсолютно бесправным перед лицом закона и даже в повседневной жизни, перед лицом милиционера, остановившего его на улице. Если провести опрос, считают ли граждане России, что между этими двумя опросами есть какая-то связь, то скорее всего результат будет негативным. На самом деле связь прямая: отсутствие правового общества. Исторически, начиная с XVIII века, понятия свободы печати и свободы слова связаны не столько с самовыражением журналистов, сколько с возникновением правового общества, основанного на равенстве перед законом, которому одинаково подчиняются и представители власти, и обычные граждане. В понятии «свобода» личное и общественное взаимосвязаны, как на ленте Мёбиуса.

Деидеологизация стала дискурсом новой власти, который понимается как остранение критического политического дискурса начала 1990-х годов265. Дискурс деидеологизации, как и дискурс свободы, превратился в перевертыш-двойник. (Подобные двойники-симулякры наполнили политическую жизнь России, вспомним партию «Яблоко-Петербург», которая явилась консервативным симулякром «Яблока», или новый журнал «Итоги», который стал выходить после закрытия первоначальных «Итогов», сохранив тот же дизайн.) Принцип перевертыша организует многие российские СМИ, и в последнее время больше и больше все переворачивается в сторону государства. В 2001 году программа «Куклы» под новым руководством НТВ высмеивала уже не власть имущих, а власть неимущих, бывших так называемых борцов за свободу средств массовой информации. Конечно, института цензуры в России пока нет. Или, вернее, он не персонализирован. Но генетическо-культурная память страха осталась. Именно поэтому все начинается с внутренней цензуры, о которой уже начинают говорить журналисты266. Ее и несвободой-то не назовешь, просто осторожность. Многие молодые журналисты хотят, в отличие от Шкловского, наконец ходить по-трамвайному, по рельсам, не искать третьих путей. Выражается это прежде всего в отношении к власти и к российской истории, которая в последние годы все больше и больше напоминает перестроенные фасады потемкинских деревень. В системе перевертышей внутренняя цензура может предвосхитить внешнюю цензуру, но российская осторожность никогда не обманывала. Стеб постепенно превратился в госстеб267.

Проблема в том, что без оценки прошлого невозможно построить будущее. Как писала Ханна Арендт, превращение истории в потемкинскую деревню не дает возможности разобраться в прошлом и остранить его268. Если прошлое не опирается на какие-то факты и может мимикрировать и видоизменяться при помощи государственного евроремонта, то оно становится чистой потенцией, как будущее. Однако когда прошлое, настоящее и будущее одинаково фиктивны, то новое начало, «чудо человеческой непредсказуемости и свободного сотворчества», становится невозможным. Новое начало не приходит без работы памяти. Как отметил Шкловский, о свободе, как о весне и о любви, неприлично говорить без кавычек. Но необходимые кавычки вокруг этого слова, графически напоминающие нам две обрезанные головы, не спасают от ответственности.

3. BACK TO THE USSR? ПОСТСОВЕТСКАЯ НОСТАЛЬГИЯ

Летом 1993 года мне пришлось пить апельсиновый сок в гостинице «Россия» с двойником Адольфа Гитлера. Это был актер-любитель родом из Казахстана. Он рассказал мне историю своих похождений в Москве и пожаловался на то, что у западных немцев пропало всякое чувство юмора. Однажды он забежал в бар, где расположилась группа немцев, в полном фюрерском одеянии, надеясь развеселить публику и заработать пару кружек бесплатного пива. Его встретило напряженное молчание. В его сторону никто даже не смотрел. «У них что, с чувством юмора плохо? Гитлер, Сталин – это же наша история. Чего же тут стесняться?»

И действительно, смешно, что немцы были так политкорректны, что даже не угостили бедного актера-любителя из Казахстана каким-нибудь будвейзером. Так, по крайней мере, мне думалось в 1993 году. Но с годами, увидев, как повернулась отечественная история, мне кажется, что и я начинаю терять чувство юмора. Забывание и добродушно-бездумное принятие прошлого стало новой формой официальной политкорректности. Когда-то интеллигенты гласности боролись за право не быть манкуртами, счастливыми рабами с уничтоженной памятью, описанными в романе Чингиза Айтматова. Сейчас забыты и манкурты и интеллигенты гласности. В 2001 году принято говорить о национальне примирение, не о «чернухе» прошлого. Термин «национального примирения» в международной политике восходит прежде всего к Комиссии по выяснению правды и примирению в ЮАР, которая явилась альтернативой международному суду по правам человека и преступлениям против человечества. В российском контексте была только одна общественная организация, которая могла бы взять на себя работу по выяснению исторических фактов, – это «Мемориал». Но было гораздо легче объяснить примирение сверху и не тратить время ни на комиссию, ни на выяснение правды о массовых репрессиях и нарушениях прав человека в российско-советской истории. Как будто все были жертвами, или, наоборот, все были соучастниками того «сора» истории, который в любом случае лучше из избы не выносить.

Но для понимания истории нужны факты; только установив факты, можно определить сферу свободного творчества историка, которая свободна именно потому, что не абсолютна269. Свобода не всегда безответственна и не безгранична; скорее это игра с границами. Свобода – понятие пограничное, а не безграничное (и не заграничное). Историческая вина может быть только конкретной и индивидуальной, виновными могут быть только люди, непосредственно участвовавшие в репрессиях и казнях. Ответственность же за то, что происходило во время сталинского террора и после него, касается всех, и состоит она прежде всего в сохранении и обсуждении своей истории. В России, в отличие от многих стран Западной и Восточной