Умереть в Париже. Избранное - Кодзиро Сэридзава

— Это дочь Аоки из банка И. Одно время Миямура-кун преподавал ей математику.

А тётя весело добавила:

— Марико — прекрасный человек, я буду рада, если Синко подружится с ней, когда вернётся из-за границы, у неё есть чему поучиться.

"Ну, если у них такие отношения, что она может стать мне подругой…" — подумала я и успокоилась.

Мой отец был человеком не очень чистоплотным в отношениях с женщинами, поэтому ему, очевидно, показалось странным, что Миямура вообще заговорил об этой Марико. Почесав в затылке, он широко улыбнулся и сказал:

— Что ж, дело молодое… Я бы только не хотел, чтобы моя дочь страдала. Конечно, не мне давать вам советы, сам-то я доставил немало огорчений её матери, но зато это совет, так сказать, от чистого сердца.

Тут он рассмеялся, а вслед за ним и все остальные. Они смеялись так добродушно, что слова Миямуры тут же вылетели у меня из головы, я и думать забыла об этой Марико Аоки, хотя, наверное, это было весьма неосмотрительно с моей стороны.

И вот, стоя на верхней палубе, я сжимала в руке пачку писем Марико Аоки и думала о том, что никак нельзя выбрасывать их за борт. Меня мучила ревность — значит, он не забыл этой женщины, если, даже женившись на мне, сохранил её письма да ещё и взял их с собой в Европу. Мне захотелось побольше узнать об этой Марико, и, с трудом сдерживая подступавшие слёзы, я решила, что непременно должна прочесть её письма.

— Отдай их мне, — сказала я, сама удивляясь своей решительности, но, как ни странно, он послушно отдал мне письма. — Расскажи мне побольше об этой женщине, — добавила я. Почему-то в тот миг мной овладело необычное возбуждение. Возможно, меня взволновало и уязвило то, что он так бережно хранил письма Марико, а может быть, мне вспомнилась жизнь моих родителей…

У отца постоянно были какие-то женщины, и мать очень из-за этого страдала, а поскольку всё происходило у меня на глазах, я привыкла, хотя старалась этого не показывать, относиться к супружеской жизни своих родителей критически. Мне казалось, что своей полной покорностью, неумением оказывать сопротивление мать только поощряет отцовскую распущенность. Я считала, что счастье женщины зависит не столько от неё самой, сколько от того, кто станет её мужем. Поэтому я тайно мечтала выйти замуж за человека, который не был бы похож на моего отца, за такого, который не пьянствовал бы и не развратничал. Став женой Миямуры, я возблагодарила судьбу, пославшую мне серьёзного, непьющего и некурящего мужа, мужа, бывшего полной противоположностью моему отцу. Мне даже казалось, что судьба вознаградила меня за страдания матери.

И, узнав, что всё это время он тайно хранил письма от женщины, которую когда-то любил, я и возмутилась и огорчилась одновременно.

"В конце концов, все мужчины одинаковы, и он ничем не отличается от моего отца", — подумала я.

Вспоминая об этом теперь, я понимаю, что вела себя неправильно, но ведь и он тоже мог бы быть со мной помягче, а он отвернулся от меня и с каменным лицом, ссутулясь, пошёл вниз. Спускаясь за ним следом, я, отдавая дань своей склонности к преувеличениям, размышляла о том, что, наверное, и тогда, в сингапурском порту, он набросился на меня из-за этих писем. И вот, твёрдая в своём намерении прочитать их все до последней строчки, я осторожно спускалась по лестнице, сжимая в руках сумочку, в которую бережно, словно главную улику, положила письма.

Миямура уселся в шезлонг. Я тоже прилегла рядом и стала бездумно глядеть в небо. Дул приятный ветерок, над головой то и дело хлопал парусиновый тент, защищавший нас от солнца. Я ждала, что муж заговорит со мной, но он лежал молча, будто очень устал. Во мне нарастало беспокойство — то ли оно было связано с щемящей тоской, которую пробудил в душе тот встречный пароход, то ли мне стало страшно ехать в далёкую чужую страну с человеком, который, как оказалось, был для меня загадкой… Если бы я обнаружила эти письма ещё в Токио, то, скорее всего, отправилась бы плакаться к тётушке Исидзаки. Я была ещё слишком юна и неопытна, поэтому совсем растерялась, оказавшись наедине со своим неприятным открытием, к тому же я боялась лишиться доверия мужа и объясняла себе его молчание разочарованием во мне. И, видя, что он продолжает молчать, я даже позволила себе усомниться в нём и подумала: "И зачем только я вышла за него замуж?"

У меня есть младшая сестра. Я называю её младшей, потому что Канако родилась на шесть месяцев позже меня, а к нам в дом её взяли, когда она была в четвёртом классе младшей школы.

Я и раньше слышала от матери, что у меня есть сестрёнка, которая воспитывается в другом месте, и в тот день, когда она должна была приехать, со всех ног бежала домой из школы, с нетерпением ожидая встречи с ней. В моём воображении рисовался образ милой маленькой девочки, поэтому я была поражена и разочарована, увидев Канако, которая оказалась выше меня ростом. Она пришла в наш дом с одним маленьким узелком в руке, её привела наша семейная парикмахерша. Когда я сейчас мысленно возвращаюсь к тому времени, мне становится совершенно ясно, что с того дня, как Канако перешла в нашу школу, и до нашего с мужем отплытия из Японии я постоянно соперничала с ней. Возможно, и за Миямуру я вышла прежде всего потому, что мне хотелось опередить Канако. Думаю, что ни отец, ни мать не подозревали, какой несчастной сделали меня, приняв Канако в нашу семью. С тех пор как она переехала к нам, в моём сердце пустила ростки злоба.

Однажды, когда мы возвращались из школы, Канако позвала меня:

— Пойдём со мной в гости к моей маме.

Мне показалось странным, что, кроме моей мамы, есть ещё какая-то "мама Канако", и я рассеянно поплелась вслед за ней.

Путь от нашего респектабельного квартала до квартала, где жили гейши, показался мне удивительным приключением: мы пересекали трамвайные пути, двигались вдоль них, шли по маленьким узким улочкам… Я до сих пор отчётливо помню все подробности, помню, как тревога и любопытство распирали мою маленькую грудь.

Мать Канако звали Орики-сан, она была бывшей гейшей и преподавала игру на кото, говорят, что, узнав о том, что у отца есть другие женщины, она словно бы повредилась в уме, тогда-то отец и решил взять Канако к себе, не знаю, было ли это правдой или нет, но в тот день, едва мы вошли в дом, Орики-сан появилась в прихожей, расчёсывая только что вымытые волосы, и, даже не пригласив нас войти, злобно уставилась на меня, совсем ещё крошку, и сказала:

— Если ты когда-нибудь посмеешь обидеть Канако, я сама приду и расправлюсь с тобой! Хорошенько это запомни!

Перепугавшись, я выскочила из дома, побежала куда глаза глядят и не останавливалась, пока не пробежала около половины квартала.

Оглянувшись, я обнаружила Канако. Увидев её, наконец дала волю слезам. Долго сдерживаемые рыдания в один миг словно прорвали плотину, и я разревелась.

Прислуживающий нашему дому рикша заметил нас, плачущих, на улице и привёз домой, но перед моими глазами долго ещё стояло искажённое злобой лицо Орики-сан, в конце концов у меня поднялась температура, и я два дня провела в постели.