Побег из коридоров МИДа. Судьба перебежчика века - Геннадий Аркадьевич Шевченко

class="p1">А. Шевченко со своей американской женой Элейн при входе в особняк, купленный с помощью ЦРУ. Вашингтон. 1985 г.

Роковая свадьба А. Шевченко. 1992 г.

Отец В. Потапов с женой Машей в гостях у Анны Шевченко в Москве. 1988 г.

Первая встреча отца и сына после семнадцати лет разлуки. 1994 г.

Аркадий Шевченко с детьми и внуками. 1994 г.

С дочерью и невесткой, 1994 г.

Геннадий Шевченко в здании ООН, рядом с задом заседаний Совета Безопасности. 2003 г.

Слева направо: Д Мейджор — куратор Л. Шевченко от ФБР, ГА. Шевченко, П. Эрнст куратор А. Шевченко от ЦРУ. Александрия (пригород Вашингтона). Центр контршпионажа. 2003 г.

На протяжении своей карьеры Громыко, как проводник чужих идей и полноправный творец внешней политики, всегда отлично знал свое место и представлял свои возможности. Поэтому он был нетерпим к тем, кто, по его мнению, «позволял себе забываться». Осторожность всегда была главной чертой его натуры. То, что вначале было сдержанностью, со временем превратилось в подобие полного самоотречения. Усердие, послушание, упорство — таковы были ключи к успеху, качества, надежно защищавшие его от опасности сделать неверный шаг, очутиться «не на той стороне» во время политических дебатов, особенно в сталинские времена. В то же время Громыко был не столь беспринципным, как большинство советских руководителей, и, как отмечал мой отец, нельзя было представить, чтобы он в былые времена мог быть причастен к аресту хотя бы одного человека.

Несколько раз мой отец пытался переубедить Громыко по тем вопросам, по которым, как ему казалось, министр сам сумел бы переубедить Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева. Речь шла о разоружении, об отношениях с тогдашними социалистическими странами, о политике в третьем мире и о том, как разумнее вести себя в ООН. Мой отец заводил эти разговоры на квартире и даче Громыко во Внукове, в его кабинете, где нередко оставался после совещаний. Как только отец, при всей своей осторожности, касался некой заветной, деликатной сферы, вступал в некую заповедную область, его шеф менялся в лице. Громыко в принципе придерживался лишь своего собственного мнения, а все чужие и тем более противоположные просто пропускал мимо ушей. Но когда он чувствовал, что младший по рангу собеседник заходит слишком далеко и упорствует в своих предложениях, то моментально менял тактику. Начинал кричать, читать нотации. Многие заместители министра и послы выходили из его кабинета в предынфарктном состоянии. А министру весь этот крик был как с гуся вода. Правда, по отношению к тем, кому он симпатизировал, Громыко был отходчив. Говорить же с ним о внутренних советских делах, о каких-либо противоречиях, общественных нуждах и чаяниях было совершенно бесполезно. Он о них слушать не хотел. В вопросах экономики не разбирался вовсе и не интересовался ею, несмотря на ученую степень доктора экономических наук. Что же касалось признаков разложения советского руководства — кумовства, протекционизма, лицемерия, меркантильности, — то обо всем этом невозможно было и намекнуть.

Каким образом Громыко был назначен в тридцать четыре года послом в США? Бывший министр иностранных дел А.А. Бессмертных рассказывал мне, что И.В. Сталин так «наказывал» США. Другой заместитель Громыко М.С. Капица также считал, что «Сталин «щелкнул по носу» США, назначив туда послом человека, не разбирающегося во внешнеполитических вопросах». Ветераны дипломатической службы, по словам посла в США А.Ф. Добрынина, утверждали, что М.М. Литвинов — до 1939 года нарком иностранных дел, а затем заместитель наркома до 1943 года — дал следующую характеристику Громыко после его поступления на работу в НКИД в 1939 году: «К дипломатической службе не подходит». Добрынин отмечает, что позднее эта характеристика исчезла из архива МИДа. Я пытался по просьбе отца отыскать ее следы в 1995 году, но безуспешно. Отец считал, что эту характеристику уничтожил И.Н. Земсков, бывший много лет начальником Историко-архивного управления, а затем ставший без особых заслуг заместителем Громыко и его особо доверенным лицом. Капица сказал по данному поводу следующее: «Литвинова я, с одной стороны, уважаю, поскольку он был неплохой министр и дипломат, а с другой стороны, это была страшная сволочь — он писал в течение десяти лет доносы на Чичерина. Не исключено, что Литвинов мог дать соответствующую характеристику и Громыко». В.М. Молотов вспоминал в беседах с Ф.И. Чуевым: «Громыко я поставил — тоже очень молодой и неопытный дипломат, но честный. Мы знали, что этот не подведет. Так и пошло дело. А с этим, с Литвиновым, ничего не поделаешь».

Александров-Агентов подчеркивает, что безотказно работающий и компетентный Громыко не перенял от Сталина гибкости во внешней политике, способности к нестандартным методам и неожиданным поворотам, но зато перенял от Молотова, наряду с тщательностью в работе, и другие, далеко не положительные свойства: склонность к догматизму и формализм, нежелание понимать и учитывать точку зрения и интересы партнера по переговорам.

Как писал мой отец в своей книге, преданность Громыко советской системе была беспредельна и безоговорочна. Да и сам он уже сделался принципиально важной частью этой системы и одной из ее наиболее мощных движущих сил. Он был одновременно и продуктом системы, и одним из ее главных хозяев. Отец вспоминал, что Н.С. Хрущев однажды сказал, что, если он прикажет Громыко «снять штаны, сесть голым задом на лед и просидеть целый месяц, он так и будет сидеть». Александров-Агентов отмечал, что Громыко был готов к сотрудничеству как лояльный исполнитель. Над послушностью своего министра Хрущев (это его весьма устраивало) даже позволял себе не очень деликатно подтрунивать, в том числе и в присутствии иностранцев.

Как подчеркивает В.М. Фалин, в мидовских сферах держался упорный слух, что в ходе одного из своих визитов в США Хрущев предлагал послу А.Ф. Добрынину сменить Громыко на посту министра. Посол сумел уклониться от этой царской милости, что, с одной стороны, определило к нему благоволение министра и с другой — прописало его в Вашингтоне на четверть века. Далее Фалин отмечает, что Громыко боялся Хрущева до неприличия. Когда последний повышал тон, у министра пропадал дар речи. В ответ на тирады главы правительства слышалось дробное «да-да-да», «понял», «будет исполнено». Даже если разговор велся по телефону, лоб министра покрывался испариной, а положив трубку на рычаг, он еще минуту-другую сидел неподвижно. Его глаза были устремлены в какую-то точку, неизбывная тоска и потерянность