Что гложет Гилберта Грейпа? - Питер Хеджес

Эллен умоляет:

— Прошу тебя, мама. Держись, мама!

Эми начинает извиняться:

— Прости. Это я виновата. Мама, я люблю тебя. Ты только не сдавайся ни в коем случае. Доктор Гарви уже в пути. Уже едет.

Зачем-то начинаю хлопать маму по затылку, причем довольно ощутимо. И вдруг она изрыгает не то сгусток, не то ком застрявшей в горле еды, из носа хлещет жидкость, и все это месиво вываливается на стол.

Мама глубоко и часто дышит. Громко, с испугом.

В дверь врывается доктор Гарви. На нем пижамная куртка и строгие брюки. Подбегает к маме. Мы расступаемся, готовые следовать любым его указаниям.

Минут через пятнадцать доктор Гарви склоняется ухом к маме, которая шепотом жалуется на боль в горле.

— Наверное, ощущения такие, будто родили через рот, — шутит врач, чтобы разрядить обстановку, чтобы всех нас приободрить, но никто не смеется. По его улыбке видно, что он раскаивается в сказанном.

Я уже вымыл руки, Эми убирает осколки, а мама, еще не отошедшая от потрясения, сидит в своем кресле.

Любой другой доктор давно бы ушел, но доктор Гарви не таков. Они с моим отцом были близкими друзьями. Сейчас он подходит к Арни и в третий раз объясняет, что с мамой все будет хорошо. Но Арни знай твердит:

— Не смешно, не смешно.

Эллен отошла за пылесосом для Эми — и что я вижу: у нашего дома тормозит катафалк похоронного бюро Макбёрни. Выскакиваю на улицу:

— А ну вали нахрен отсюда, урод! Пошел! Пошел!

Молочу кулаками по капоту. Сидящий за рулем Бобби Макбёрни тянется заблокировать дверцы. Но прежде чем ему это удается, я успеваю вскочить на пассажирское сиденье, хватаю его за шею и шиплю:

— Совести у тебя нет! У нас никто не умер. Моя мать жива! Сукин ты сын!

Уже замахиваюсь, чтобы врезать ему по бледной, благоухающей каким-то ароматом физиономии, но тут с крыльца раздается крик Эллен:

— Не смей! Прекрати!

Отстраняюсь, вылезаю из катафалка и резко, злобно машу рукой, прогоняя Бобби:

— Проваливай отсюда, скотина.

— У нас с ним свидание.

— А?

— У нас с Бобби свидание.

Бобби начинает сдавать назад, чтобы развернуться.

— Вот спасибо! — кричит Эллен. — Когда же я сдохну?!

Она содрогается от рыданий, перепуганный Бобби пытается уехать, а я выскакиваю на проезжую часть и преграждаю ему дорогу. Он прет на меня — я бросаюсь на капот.

— Дай, — говорю, — объясню. — (Но он только мотает головой.) — Дай объясню, Бобби. Наша мама…

Эллен бежит рядом с катафалком, сжимая в руках Библию:

— Гилберт подумал, ты приехал забрать маму. Бобби, мама чуть не умерла. Он решил, что…

Бобби тормозит. Меня в упор не видит. Лишился двух рубашечных пуговиц, на шее багровеют следы моих пальцев.

Соскальзываю с капота.

— Прости, — извиняюсь перед Эллен.

Она говорит Бобби, что после всего случившегося с мамой вынуждена отменить свидание. Убеждаю ее этого не делать:

— Отдыхай. А мы с Эми присмотрим за мамой.

Она нехотя забирается в катафалк похоронного бюро Макбёрни, и машина уезжает. По пути к дому замечаю Арни, вцепившегося в дерево. Оттаскиваю его и веду на крыльцо.

В комнате доктор Гарви отпаивает маму водой.

— Глотать больно, — сетует она.

Врач знай подливает ей воды.

Сделав крошечный глоток, мама повторяет:

— Больно.

Сейчас уже, наверное, полночь. Глядя из кухонного окна, вижу, как там вспыхивает сигарета. Подхожу к Эми, которая с ложечки кормит маму яблочным пюре. Эми сообщает:

— Все спокойно, Гилберт. Можешь идти, гуляй сколько хочешь.

Мама делает озадаченное лицо, и Эми ей объясняет:

— Гилберта ждет знакомая.

Полчаса назад, после ухода доктора Гарви, я позвонил Бекки. Она сказала, что немедленно будет у меня. Спросила, что у нас случилось, и я ответил: «Да так, ничего особенного». Но она, конечно, услышала, как у меня дрожит голос.

Выхожу на заднее крыльцо. Мы не обнимаемся, не целуемся. Вроде как пожимаем друг другу руки. Я объясняю, какой это был день: батут; заросший грязью младший брат; привкус смерти.

Вскоре я уже меряю шагами задний двор, и сухая стерня впивается мне в босые ноги. Арни улегся спать, Эллен где-то болтается, а Эми сидит с мамой и смотрит с нею вместе какой-то старый фильм — дом светится голубым.

— Ты как будто где-то не здесь.

— Да, — говорю. — Мы чуть не потеряли маму.

— Ох, — вырывается у нее. — Но она жива. И это уже хорошо, правда?

Мне нечего сказать.

— Ты не рад?

Пожимаю плечами.

— Затянуться хочешь?

Мотаю головой.

Бекки выдыхает дым. Приятно звучит ее выдох.

Я сижу на качелях. Бекки — на земле, по-турецки. В небе полно звезд.

— Танцевать хочется, — говорит она. — Или голышом бегать, петь под луной. Как напоминание живым.

— А?

— Напоминание живым.

— О чем?

— Что мы живы.

— Большое спасибо, я и так знаю, что жив.

Бекки гасит сигарету о подошву, встает и проходится колесом. А потом начинает ритмичную, пульсирующую пляску.

— Иди сюда, — говорит.

Я отказываюсь.

— Делаешь ошибку, — говорит она, и амплитуда ее движений становится еще шире, руки мелькают, голова крутится, волосы разлетаются во все стороны.

— Я, — говорю, — много делаю ошибок.

Последние пять минут тянутся как пять часов. Я по-прежнему сижу на качелях, шаманская пляска Бекки длится нон-стоп. Мне сказать нечего. Она посмеивается, улюлюкает, и похоже, это веселье непритворное. Она не притворщица. Нас окружает ночной мрак, мы в Эндоре, штат Айова, и эта девушка — абсолютно живая. Мне хочется зарыться головой в подушку. Подхожу к небольшому деревцу с какими-то оранжевыми ягодами. Срываю несколько штук и начинаю в нее пулять. Первые две попытки — мимо, с третьей попал. Она вдруг останавливается. Смотрит на меня. В упор. Сверлит глазами. Я отвечаю ей взглядом, типа «Что? Что случилось?».

— Не знаю, что и думать, Гилберт. Ты звонишь мне среди ночи… я срываюсь из дома… ты молчишь.

Запускаю в нее четвертой ягодой, пятой.

— Хватит кидаться этими… делаешь вид, что ничего не…