Смерть под старой ивой - Николай Иванович Леонов

появлялся, но все всегда было свежим.

И вновь, презрев благие намерения, Гуров налил до краев ароматного вина, нарезал сыру, свернул голову копченой рыбе и позвонил жене.

– Послушайте, полковник, вы в курсе, который час? – спросила Мария с ходу.

– Не знаю, – честно ответил Лев, – но я тебя люблю. И ужасно по тебе соскучился.

– Так и быть, – смягчилась супруга, – надеюсь, вы разговариваете со мной стоя?

– Да, – сказал он и встал.

– Вольно. Чем вы занимаетесь?

Гуров доложил:

– Пью шмурдяк, закусываю сулугуни и рыбой, погибшей от любопытства.

Пауза.

– Ты пьян, что ли? – наконец подала голос жена. – Сейчас специально на веслах пойду в Россию, чтобы отхлестать тебя по щекам.

– Не надо. Я просто огорчился и устал.

– От чего?

– От всего. Хочу, чтобы ты была рядом. Я соскучился. Я был в прекрасном месте, а тебя не было. И я уверен, что поэтому все так быстро испоганилось и опошлилось.

Он вкратце, не вдаваясь в подробности, пересказал, что произошло.

– Бедняга, – помолчав, сказала Мария.

– Кто?

– Арутюнов. Ну, и ты. Ты же сейчас грызешь ногти и считаешь себя виноватым?

– Кто знает. Наверное, нет, но может, и да. Возможно, если бы я его нашел…

– Он бы прыгнул гораздо раньше, – перебила Гурова жена. – Или пришлось бы отбирать у него кривой кинжал и бить морду. Не забивай себе голову, курортник несчастный. Доедай сулугуни и ложись спать.

– Я тебя люблю.

– И я себя, – привычно пошутила Мария. – Конечно, я тебя очень люблю. Пока!

И дала отбой. Гуров впервые остро ощутил, как ему не хватает жены, ее хладнокровия, спокойствия, аромата. Неожиданно он понял, что эта хрупкая женщина – его, полковника, важняка и опера, основа и стена. Пока она была рядом, он этого не замечал, уж больно она красивая, праздничная, точь-в-точь бабочка, большой, праздничный букет. Теперь становилось совершенно понятно, что у этой нежной, воздушной, эфемерной красоты такой стальной стержень, такое понимание людей и такая интуиция, которые ни ему, ни много кому и не снились.

Он уже практически впал в отчаяние от сознания своей неполноценности, как в дверь постучали. Гуров широко распахнул ее и провозгласил:

– Пр-р-р-рошу.

И осекся. Поскольку на пороге, зыркая острыми глазами из морщин, стоял давешний пенсионер в папахе, тот самый, что указал дорогу на проклятую скалу. А за ним, несколько тушуясь, маячил еще один пенсионер, бородатый, в подряснике и с рюкзаком за плечами. И с крестом.

– Чем обязан? – осведомился Гуров.

Поп вышел вперед и представился приятным, глуховатым голосом:

– Протоиерей Федор, фамилия моя Тугуз. Можно – батюшка, хотите – отец Федор, или Федор Андреевич, как вам удобно.

Гуров пожал протянутую руку, сухую и горячую, затем обратился к восточному человеку:

– Ну, а с вами мы вроде как знакомы, пусть и шапочно.

Пенсионер в папахе представился:

– Якуб Янович. Если угодно, то дядя Якуб.

– А если неугодно?

– Ты все равно по-настоящему не выговоришь. Позволишь войти?

Гуров посторонился, пропуская визитеров, отправился ставить чайник. Предлагать такой публике вино показалось неуместным.

Старики устроились за столом. Отец Федор – сутуловатый, плотный, с отчетливым пузом, с нависающим носом и черными с проседью кудрями, забранными в хвост, – и дядька Якуб – сухой, широкоплечий, седой, с острым взглядом, злыми узкими губами – были до смеха похожи. Двигались одинаково, как будто скользя и озираясь, улыбались, не показывая зубов, и даже сели оба старикана, не сговариваясь, лицом к двери и так, чтобы видеть окна и двери.

– Я сразу к делу, – начал отец Федор. – Дядя Якуб сказал, что вы главный свидетель гибели Рустама Арутюнова. Правильно?

– Правильно, – не стал отпираться Гуров.

– Хорошо, – сказал дядя Якуб. – Вот ты, свидетель, говорят, большой сыщик в Москве. Так?

Гуров пожал плечами:

– Ну, если говорят…

– А раз ты сыщик, стало быть, знаешь, кто главный подозреваемый по этому делу?

– Нет, не знаю. Я вообще не в курсе, что есть дело и подозреваемый. Что, неужели я?

Отец Федор хмыкнул:

– Что вы, Лев Иванович! Подозреваемый у них был еще до вашего приезда, и статью подобрали – сто пятая.

– То есть как «был еще»? – удивился полковник.

– Был, был, сынок. Сидел уже, – снова вмешался дядя Якуб, – трупа вот только не было. А тут – ва, что за удача!

Гуров вспомнил, какое нездоровое оживление царило вокруг покойника, и дяде Якубу немедленно поверил.

– Да, я, можно сказать, сочувствую. Но, отцы, следствие-то не я веду и дел ваших местных не ведаю, да и не хочу. И я, между прочим, в отпуске. Что вы от меня-то хотите?

– Мне до тебя Князь предложил зайти, – прямо ответил дядя Якуб. – Князь сказал: ты такой человек, тебе всегда надо, чтобы по-божески было.

Вот спасибо, Князь, удружил. И поделом, не делай добра – не получишь зла.

– Вот он зачем меня сюда притащил, езуит старый, – добродушно вставил отец Федор, – Лев Иванович, сейчас все объясню. Подозреваемый – это племянник Якуба, Рамазан, фамилия его Хайдаров…

«Погоди-погоди, полковник… Хайдаров. Рамазан. Семьдесят кило, сорок боев, семь поражений… сука-сука. И эти туда же, и тут все тронулись? И по тому же поводу?».

Полковник вспомнил белые, бешеные глаза Хортова и поежился:

– Вы, батюшка, хотите сказать, что Хайдарова хотят посадить по сто пятой, за убийство, только за то, что он бой продул?

Дядя Якуб хлопнул себя по коленке:

– Ва, Федор. Говорил я тебе: сразу видно умного человека. Так, все так, сынок. Он же местный, родился, рос тут, гордость, львенок. Всю жизнь, как ишак, вкалывал, денег на тренеров не было, его родной брат дрессировал, старший, Русланчик. Он и проиграл-то из-за него, опыта не хватило, знаний не хватило, перегрузил парня после болезни.

– Погоди, Якуб, не части, – прервал старика отец Федор. – Вы, Лев Иванович, давеча сказали: «только за то». Вы масштабов нашей трагедии не представляете. Тут игра идет по-крупному, и не в нарды, не в волейбол. Тут все играют – от участкового до начальника. Поток приезжих иссяк, настоящих дел нет, сначала со скуки начали, потом втянулись. Выигрывают, проигрывают, чаще, конечно, последнее. А с пандемией – она, видите ли, сказывается на умах, – в общем, совсем головы потеряли. На Рамазана ставили очень большие люди, ну, понимаете, – он показал в потолок.

– Деньги откуда? – прямо спросил опер.

– Этого я не знаю. Да и не нужны они, большие деньги-то. Ставить можно было мало, а получать – много. Высокие коэффициенты им Арутюнов поставлял, по блату, как землякам, мол. Но это, конечно, большая тайна, вот такая. – Он развел руки, показывая, какая именно большая.

– Так что, Арутюнов местный?

Старики переглянулись.

– Ну конечно, с чего бы он в нашу глушь поехал, – сказал отец