Русачки - Франсуа Каванна

Зима 1944–45 была зверски лютой. Термометр застревал на минус двадцати, иногда спускаясь до тридцати. В лагере рацион угля был сокращен до трех брикетов торфа — eins, zwei, drei, los! — на барак в сутки. Мы дополняем за счет того, что ходим тибрить дрова в куче развалин, в которую превратились дома рабочих по соседству с лагерем. Соструганные вровень с землей за одну только ночь четырехтонными торпедами (четыре тонны, это утверждают военнопленные, военные дела — это их специальность). Щебень взъерошился всякого рода деревяшками, балками, паркетинами, дверьми, мебелью, организуем ночные вылазки, выстраиваемся цепочкой, сварганили невидимый лаз в заборе, мандраж страшенный, PLUENDERER WERDEN ABGESCHOSSEN, зловещая надпись лучится под лунным светом, отдать концы из-за каких-то досок, обидно, но те здоровые мудилы с повязками на рукаве, не станут же себе они отмораживать яйца по ночам, так что не волнуйся, а эта мелкая выслуживающаяся срань из гитлерюгенда, если подвалит таких парочка, можно им и темную устроить, шито-крыто, и пусть идут потом рассказывать это дяде Адольфу, гадючье семя! Прячем краденые дрова под тюфяками, поддерживаем адский огонь, печь аж темно-красная, вся раскалилась, искры летят из трубы, — у лагерфюрера, видно, другие заботы.

Появились очереди. «Так им и надо, проклятым! Теперь уже их черед!», — издеваются ребята. Везет же им, имеют хоть чувство мести! Это, наверное, помогает. Но от того, что желудки у фрицев страдают, мой-то не наполняется. Видеть, как рушатся немецкие города, как плачут немецкие матери и плетутся на костылях немецкие инвалиды войны, не утешает меня за французские города в развалинах, за французских матерей в слезах и за французов, изрубленных шрапнелью, — как раз напротив. Любой город, который умещвляют, — это мой город, любая плоть, которую подвергают пыткам, — это моя плоть, любая мать, которая вопит над трупом, — это моя мать. Смерть не утешается чужой смертью, одно преступление не оплачивает другого преступления. Только гнусным мудилам нужно, чтобы существовали другие сволочи, чтобы быть еще большими сволочами, да еще чтобы была чиста их совесть… Но здесь, кажется, я повторяюсь.

У людей в очередях физиономии зеленые, глаза обведены красным, в глубине — бездны теней. Бомбы падают и падают, днем и ночью, в любой час, в любую погоду. Сирены улюлюкают невпопад, воздушные тревоги накладываются друг на друга и пререкликаются, начало следующей звонит до отбоя текущей, кучи щебня вздрагивают на месте, — больше и разрушать вроде нечего, осталось только разбрасывать толченый кирпич, пейзаж сравнялся, просто воронки перемещаются.

Франция проиграна, Украина проиграна, Италия, Польша, Белоруссия, Балканы — проиграны, богатые пшеничные равнины, жирные пастбища, железорудные и угольные шахты, нефтяные скважины — проиграны… Конечно, когда немец говеет, мы аж на стены лезем! Паек сокращен до одного супа в день. Семейные посылки, уже давно доведенные до четырех в год, — чтобы не слишком загромождать ту малость вагонов, которая еще осталась у Рейха, — полностью пропали летом 1944-го, когда во Франции высадились америкашки.

Писем нет тоже. Все, что происходит во Франции, освещается очень суммарно, исключительно через «Мост», газету, издаваемую специально для нас, которая нам описывает нашу несчастную страну, купающуюся — временно, пылко надеется «Мост»! — в потоках крови, распускаемой разнузданными коммунистами, их несчастным заложником, марионеточным и коварным предателем, бывшим генералом де Голлем. Террористы и сутенеры, возникшие из-за «кустов»{104}, где заставляла их прятаться спокойная сила немецкого национал-социалистического порядка, убивают, поджигают, насилуют, грабят, остригают женщин самых респектабельных. Американские негры, пьяные или под кайфом, превратили Париж в беззаконный Чикаго. Евреи, вернувшиеся в фарватере грубых янки, ведут себя надменно, царствуют вовсю на черном рынке и в политике, жестоко мстят за себя всем тем, кто в течение четырех лет вел себя как истинные французы, как сознательные и ответственные патриоты…

Мы-то посмеиваемся. Мы смутно знаем, что Петен и его клика спаслись в Германии, в какой-то дыре под названием Зигмаринген, поди знай, где это. Они-то и есть наше законное правительство, там есть министры и того и сего, внутренних дел, внешних сношений, колоний… Они поговаривают об отвоевании родной земли, еще не все потеряно, Германия проиграла только одно сражение, но она еще не проиграла войну… Шуты!

Да, но рассказывают еще, что от Парижа остались одни развалины, что бомбардировки америкашек распотрошили все, что фрицы отбивались от дома к дому, что прежде чем уйти, они все подожгли, и в довершение коммунисты, подстрекаемые евреями, расстреляли родителей тех, кто пошел на Службу обязательной трудовой повинности. Как ты не уверяй себя в том, что это все пропаганда, такая же тяжеловесная, как толстая жопа Геринга, а все-таки иногда подумываешь, не будет ли в этом преувеличении хоть какой-то крупицы истины, а вдруг твои старики уже превратились в две чернявые лужицы, приплюснутые тоннами кирпичей? Ведь это наиболее привычная форма человеческого тела в наши дни.

Лагеря тут как тут. Как никогда. Лагерь — вещь эластичная. Бомбой в кирпичный дом — есть реакция: куски разлетаются во все стороны, настоящая лавина. А бомбой по центру лагеря — бараки ложатся набок, достаточно их поднять. Лагерь на Баумшуленвег был трижды повален наземь и вновь поставлен на лапки. Он все стоит. Вокруг него уже ничего больше нет.

Случается, конечно, что лагеря горят. Как раз для этого даже и были придуманы зажигательные карандаши и бомбы с фосфором. Проходит только три дня, и лагерь стоит опять, весь новенький. И от клопов очищен.

Клопы. Миллионы клопов. Непобедимые клопы. До этого я никогда не встречался с таким. Они сбиваются в плотные нагромождения в трещинах древесины, в складках бумажного тюфяка. Смотришь, вроде — ничего. Присматриваешься: видна лишь тонкая черная линия, не более заметная, чем тень, без толщины. Тебе не верится. Просовываешь лезвие ножа. Ужас! Копошится что-то. Мурашки по коже. А там, в этой трещине, длиной всего в несколько сантиметров, десятки, сотни, сплющенных, придавленных, один на другом, тебе-то их видно только в профиль, и вот уже все начинает бегать — вяло, омерзительно, на хрупких тщедушных лапках, с дрожащими усиками, тяжелые мягкие пузики, полные твоей крови, которой они насосались ночью, а теперь переваривают и перерабатывают в лужицы смолистого дерьма… Бороться с таким? Невозможно. Вначале мы пробовали. Выносили все на улицу, сжигали все, что могло гореть, проводили факелами из горящей бумаги по всем трещинам. Периодически, возвращаясь с работы, мы находили бараки запечатанными, — нас об этом и не предупреждали, — двери и окна затянуты клейкой бумажной лентой. Резкий запах серы вырывал тебе легкие, голубоватые дымки струились через швы между досками. Спали тогда на улице, если погода хорошая. А если шел дождь, спали тоже на улице. Или в траншее бомбоубежища, но это было запрещено, или в сортирах, если ты прибывал туда достаточно рано, чтобы занять место, и если ты выносил запах.

Давайте уж о сортирах, раз вот они. Барак как барак, пятнадцать метров длиной, семь или восемь шириной, но без внутренних перегородок. Дверь на каждом торце. Посередке — ров двухметровой ширины, длиной по всей длине барака, то есть пятнадцать метров. Глубиной добрых метра два. Посередине этого рва, также по всей его длине, здоровая балка, поддержанная через каждые два метра поперечиной. Сигаешь ты через ров, устраиваешься, сохраняя непрочное равновесие, на центральной балке, приседаешь над пустотой, как попугай на жердочке, — ну точно, — выталкиваешь свой помет. Редко бываешь один, после вечерней баланды два литра кипящей жидкости, которая внезапно распирает тебе кишки, действуют по принципу спускного бачка. Насест надо рвом внезапно наполняется целой анфиладой присевших на корточки птичек в настоящем катаклизме урчащих кишок. Все социологи вам подтвердят, что групповое сранье вызывает жизнерадостность и сближение племенных связей. Беседа сводится к вечным розыгрышам, в которых гений народов всегда славно сочетал говно с сексом, эти два проклятых осклабившихся соседа.