Моя гениальная подруга - Элена Ферранте

Пинучча и Мария вышли из магазина в прекрасном настроении. Они обращались к Лиле почти с любовью, обсуждали покупку и без конца поминали мое имя: «Ленучча сказала…», «Ленучча сразу заметила…». Лила нарочно замешкалась, чтобы мы немного отстали от них, и тут спросила:

— Этому тебя в школе учат?

— Чему?

— Морочить людей при помощи слов.

У меня сжалось сердце.

— Разве тебе не понравилось платье, которое мы выбрали?

— Очень понравилось.

— Так чем ты недовольна?

— Ничем. Но я очень тебя прошу: в следующий раз опять пойди с нами.

— Так я тебе нужна только для того, чтобы морочить им голову? — рассердилась я.

Она поняла, что я обиделась, и крепко сжала мне руку.

— Ничего подобного. Просто у тебя здорово получается нравиться людям. Знаешь, в чем между нами разница? Меня все боятся, а тебя — нет.

— Может, потому, что ты злая? — вырвалось у меня.

— Возможно, — ответила она, и я поняла, что обидела ее не меньше, чем она меня. Меня охватило чувство вины, и я попыталась загладить неловкость.

— Антонио за тебя умереть готов. Он просил сказать тебе спасибо за работу для сестры.

— Работу Аде дал Стефано, — отрезала она. — А я злая.

53

С того дня меня стали звать с собой каждый раз, когда предстояло совершить ту или иную покупку, причем приглашение, как я выяснила, часто исходило не от Лилы, а от Пинуччи и ее матери. На самом деле именно я выбрала бонбоньерки. И ресторан на виа Орацио. И фотографа, причем убедила всех, что кроме фотографий надо снять на любительскую пленку фильм. Я ловила себя на мысли, что слишком увлекаюсь решением всех этих вопросов, как будто это было своего рода тренировкой перед моим собственным замужеством. Поразительно, но Лила почти не уделяла внимания приближающейся свадьбе. Единственное, что ее действительно заботило, — необходимость раз и навсегда дать золовке и свекрови понять, что она не позволит им совать нос в свою новую жизнь. Это не был обычный конфликт между невесткой и свекровью с золовкой. По тому, как она использовала меня и манипулировала Стефано, у меня складывалось впечатление, что она всеми силами пытается вписаться в новый для себя способ существования, но пока плохо его себе представляет.

Поскольку я тратила вечера на решение их проблем, то занималась мало и даже пару раз прогуляла школу. В результате мои оценки за первый триместр оказались далеко не блестящими. Только многоуважаемая профессор Галиани, которая вела у нас латынь и древнегреческий, продолжала меня хвалить, а по философии, химии и математике мне поставили всего лишь «удовлетворительно». Вдобавок я умудрилась влипнуть в историю. На уроке богословия, выслушав пространуую обличительную речь преподавателя, направленную против коммунистов и атеистов, я почувствовала себя задетой — то ли обиделась за Паскуале, открыто признававшегося, что он коммунист, то ли приняла на свой счет все те гадости, которые священник говорил о коммунистах. Как бы то ни было, я, успешно сдавшая заочный курс теологии, подняла руку и сказала, что люди настолько одержимы ненавистью, что вера в Бога Отца, Бога Сына и Святого Духа, последний из которых вообще лишняя сущность, нужная только для образования Троицы, заведомо более весомой, чем просто двуединство «Отец-Сын», — это примерно то же, что собирание коллекции безделушек в городе, охваченном адским пламенем. Альфонсо сразу смекнул, что меня понесло, и робко потянул за фартук, но я и не подумала останавливаться и договорила до конца. В первый раз в жизни меня выгнали из аудитории и записали замечание в классный журнал.

В коридоре меня охватила растерянность. Что я натворила? Зачем повела себя так неосмотрительно? Что меня дернуло выступить с этой гневной речью? Потом я вспомнила, что мы обсуждали тот же вопрос с Лилой, и поняла, что ее влияние на меня по-прежнему настолько велико, что заставило бросить вызов преподавателю богословия. Лила больше не читала книг, не училась, готовилась стать женой колбасника и сесть за кассу вместо матери Стефано. А я? С заимствованной у нее дерзостью сравнила веру в Бога с коллекционированием безделушек в объятом адским пламенем городе? Но разве не школа была моим единственным богатством, свободным от ее влияния? Я молча заплакала под дверью аудитории.

И тут все изменилось. В глубине коридора появился Нино Сарраторе. После встречи с его отцом у меня стало еще больше причин делать вид, будто его не существует, но в тот момент, увидев его, я ожила буквально и поспешила утереть слезы. Наверное, он все равно заметил, что со мной что-то не так, и подошел ко мне. Он повзрослел: у него сильно выпирал кадык, отросла бородка, а взгляд стал еще более отстраненным. Бежать от него мне было некуда. Из класса меня выставили, и я не могла спрятаться в туалете — вдруг преподаватель решит выглянуть в коридор. Поэтому я осталась стоять где стояла, и, когда он спросил, что случилось, я все ему выложила. Он нахмурился и сказал: «Я сейчас». Он исчез, но через несколько минут вернулся в сопровождении профессора Галиани.

Галиани меня похвалила. «Но после серьезной атаки, — сказала она так, словно объясняла нам с Нино трудную тему, — нужно затаиться». Она постучала в дверь аудитории, скрылась за ней и через пять минут вышла довольная. Мне разрешили вернуться в класс при условии, что я извинюсь перед преподавателем за резкость тона. Я извинилась. Меня переполняли страх перед возможными последствиями и гордость оттого, что меня поддержали Нино и Галиани.

Обсуждать случившееся с родителями я побоялась, зато рассказала все Антонио, который передал мой рассказ Паскуале, а тот, в свою очередь, Лиле. Он все еще любил ее и, случайно столкнувшись с ней на улице однажды утром, ухватился за мою историю как за повод хоть чем-то ее заинтересовать. Так я в мгновение ока стала героиней и в глазах старых друзей, и небольшой, но спаянной группы преподавателей и студентов, не желавших выслушивать нравоучения преподавателя богословия. В то же время, понимая, что извинений перед священником недостаточно, я постаралась вернуть себе кредит доверия с его стороны и со стороны учителей, разделявших его взгляды. Это удалось мне без особых усилий: с враждебно настроенными преподавателями я держалась особенно учтиво и демонстрировала похвальное прилежание, чем заслужила репутацию ученицы, которой можно простить некоторые странные высказывания. Попутно я обнаружила, что умею делать то же, что Галиани: жестко высказав свое мнение, затаиться и заработать всеобщее уважение безукоризненным поведением. За несколько дней я, как мне показалось, вернулась в верхнюю часть списка подающих надежды учеников нашего богом забытого заведения.

Этим дело не кончилось. Пару недель спустя меня нашел Нино и без всяких предисловий, своим привычно мрачным тоном попросил коротко, на полстранички, изложить историю моего столкновения со священником.

— Зачем?

Он сказал, что сотрудничает с журналом «Неаполь: приют для бедных» и рассказал в редакции о моем случае. Они решили, что, если я напишу заметку, ее постараются включить в следующий номер. Нино показал мне журнал — брошюрку на грязно-серой бумаге страниц на пятьдесят. В содержании значилась и его фамилия — рядом со статьей, озаглавленной «Нищета в цифрах». Мне вспомнилось, с каким самодовольством его отец на Маронти читал вслух статью, напечатанную в «Риме».