Петр Чайковский: Дневники. Николай Кашкин: Воспоминания о П.И. Чайковском - Петр Ильич Чайковский

в своем обращении с людьми простой, цельной, искренней натурой, весьма мало обнаружившей того всеведения, коего я боялся. Он не избегал задеваний, но и не причинял намеренной боли. Видно было, что он совсем не видел во мне объекта для своих исследований, – а просто ему хотелось поболтать о музыке, которою в то время он интересовался. Между прочим, он любил отрицать Бетховена и прямо выражал сомнение в гениальности его. Это уж черта, совсем несвойственная великим людям; низводить до своего непонимания всеми признанного гения – свойство ограниченных людей.

Может быть, ни разу в жизни, однако ж, я не был так польщен и тронут в своем авторском самолюбии, как когда Л. Н. Толстой, слушая andante моего 1‐го квартета и сидя рядом со мной, залился слезами.

11 июля 1886. Говорят, что злоупотреблять спиртными напитками вредно. Охотно согласен с этим. Но тем не менее я, т. е. больной, преисполненный неврозом человек, положительно не могу обойтись без яда алкоголя, против коего восстает г. Миклухо-Маклай. Человек, обладающий столь странной фамилией, весьма счастлив, что не знает прелестей водки и других алкоголических напитков. Но как несправедливо судить по себе – о других и запрещать другим то, чего сам не любишь. Ну вот я, например, каждый вечер бываю пьян и не могу без этого. Как же мне сделать, чтобы попасть в число колонистов Маклая, если бы я того добивался??? Да прав ли он? В первом периоде опьянения я чувствую полнейшее блаженство и понимаю в этом состоянии бесконечно больше того, что понимаю, обходясь без Миклухо-Маклахинского яда!!!! Не замечал также, чтобы и здоровье мое особенно от того страдало. А впрочем: quod licet Jovi, non licet bovi [619]. Еще Бог знает, кто более прав: я или Маклай. Еще не такое ни с чем несравнимое бедствие: быть не принятым в число его колонистов!!!

12 июля. Прочел Смерть Ивана Ильича. Более, чем когда-либо, я убежден, что величайший из всех когда-либо и где-либо бывших писателей-художников, – есть Л. Н. Толстой. Его одного достаточно, чтобы русский человек не склонял стыдливо голову, когда перед ним высчитывают все великое, что дала человечеству Европа. И тут, в моем убеждении о бесконечно великом, почти божественном значении Толстого, патриотизм не играет никакой роли [620].

20 сент[ября]. Л. Толстой никогда ни про одного из вещателей истины (за исключением Христа) не говорит с любовью и восторгом или с презрением и ненавистью. Мы не знаем, каково он относится к Сократу, Шекспиру, Пушкину, Гоголю. Нам неизвестно, любит ли он Микел-Анджело и Рафаеля, Тургенева и Диккенса, Жорж Занда и Флобера. Может быть, близким его известны его симпатии и антипатии (в сфере философии и искусства), но печатно этот гениальный болтун не обмолвился ни одним словом, способным разъяснить его отношение к величинам, равным ему или близким по значению. Мне, напр[имер], он говорил, что Бетховен бездарен (в противоположность Моцарту), – но в печати ни по части музыки, ни по какой другой части он не высказывался. Я думаю, что, в сущности, этот человек способен склониться только перед Богом или перед народом, перед агломерацией лиц. Нет того человека, перед коим он бы склонился. Сютаев, в сущности, в глазах Толстого был не индивидуум, а сам народ и воплощение одной из сторон народной мудрости. А любопытно бы знать, что этот гигант любит и чего не любит в литературе?

20 сент[ября]. Вероятно, после моей смерти будет небезынтересно знать, каковы были мои музыкальные пристрастия и предубеждения, тем более что я редко высказывался в устном разговоре.

Начну понемножку и буду, коснувшись живших в одно время со мной музыкантов, говорить, кстати, и о личностях.

Начну с Бетховена, которого принято безусловно восхвалять и повелевается поклоняться ему как Богу. Итак, каков для меня Бетховен?

Я преклоняюсь перед величием некоторых его произведений, – но я не люблю Бетховена. Мое отношение к нему напоминает мне то, что в детстве я испытывал насчет Бога Саваофа. Я питал (да и теперь чувства мои не изменились) к Нему чувство удивления, но вместе и страха. Он создал небо и землю, Он и меня создал, – и все-таки я хоть и пресмыкаюсь перед Ним, – но любви нет. Христос, напротив, возбуждает именно и исключительно чувство любви. Хотя Он был Бог, но в то же время и человек. Он страдал, как и мы. Мы жалеем Его, мы любим в Нем его идеальные человеческие стороны. И если Бетховен в моем сердце занимает место, аналогичное с Богом Саваофом, то Моцарта я люблю как Христа музыкального. Кстати, ведь он жил почти столько же, сколько и Христос. Я думаю, что нет ничего святотатственного в этом уподоблении. Моцарт был существо столь ангельски, детски-чистое; музыка его так полна недоступно божественной красоты, – что если кого можно назвать рядом с Христом, то это его.

Говоря о Бетховене, я наткнулся на Моцарта. По моему глубокому убеждению, Моцарт есть высшая, кульминационная точка, до которой красота досягала в сфере музыки. Никто не заставлял меня плакать, трепетать от восторга, от сознавания близости своей к чему-то, что мы называем идеал, как он.

Бетховен заставлял меня тоже трепетать. Но скорее от чего-то вроде страха и мучительной тоски.

Не умею рассуждать о музыке и в подробности не вхожу. Однако отмечу две подробности:

1) В Бетховене я люблю средний период, иногда первый, но, в сущности, ненавижу последний, особенно последние квартеты. Есть тут проблески – не больше. Остальное – хаос, над которым носится, окруженный непроницаемым туманом, дух этого музыкального Саваофа.

2) В Моцарте я люблю все, ибо мы любим все в человеке, которого мы любим действительно. Больше всего – Дон-Жуана, ибо благодаря ему я узнал, что такое музыка. До тех пор (до 17 лет) я не знал ничего, кроме итальянской, симпатичной, впрочем, полумузыки. Конечно, любя все в Моцарте, я не стану утверждать, что каждая, самая незначащая вещь его, есть chef-d’œuvre [621]. Нет! Я знаю, что любая из его сонат, напр[имер], не есть великое произведение, и все-таки каждую его сонату я люблю потому, что она его, потому, что этот Христос музыкальный запечатлел ее светлым своим прикосновением.

О предшественниках того и другого скажу, что Баха я охотно играю, ибо играть хорошую фугу занятно, но не признаю в нем (как это делают иные) великого гения. Гендель имеет для меня совсем четырехстепенное значение, и в нем даже занятности нет. Глюк, несмотря на относительную бедность творчества, симпатичен мне. Люблю кое-что в Гайдне. Но все эти