Карантин - Грег Иган

* * *

Системы новостей терпеливо пересказывают обычную безумную хронику. Гражданская война на Мадагаскаре. Голод на северо-западе США. Загадочные взрывы в Токио. Очередной бескровный путч в Риме. В местных новостях тоже ничего серьезного – борьба корпораций, мелкие политические склоки. К позднему вечеру я уже почти уверен, что ничего не понял в событиях последних двух дней, и начинаю склоняться к приятной мысли, что стал жертвой изощренных галлюцинаций.

Изображение на экране мигает и пропадает. Я хлопаю по корпусу терминала, и он вновь оживает – но ровные строки текста на экране делаются волнообразными, распадаются на отдельные буквы, которые медленно расплываются в разные стороны, словно обломки кораблекрушения или космический мусор в невесомости – сначала по экрану, а потом и по всей комнате. Я набираю пригоршню букв, они тают у меня на ладони, как снежинки.

В окно я вижу, что по всему городу рекламные голограммы распадаются на части, растворяются, видоизменяются. Некоторые превратились в яркие цветные струи, медленно растекающиеся в ночном небе. Другие узнаваемы, но приобрели сюрреальный облик: у реактивные лайнеров выросли клешни, смеющиеся дети обратились в полупрозрачных розовых эмбрионов. Гигантская струя кока-колы, непрерывно льющаяся в гигантский рот, вспыхивает, будто напалм, озаряя окрестные дома, и посылает в небо крутящийся столб черного дыма.

У дверей лифта ждет старик. Я здороваюсь с ним, но он лишь молча смотрит на меня безумными глазами. Я нажимаю кнопку вызова, но на табло появляется лишь бессвязный поток цифр и букв, прерываемый краткими сообщениями на бай-гуа, которые я не успеваю перевести. Старик шепчет по-кантонски: «Оно читает мои мысли». Я оборачиваюсь к нему, и он начинает всхлипывать. Я хочу помочь ему, успокоить, попробовать объяснить, что случилось, но не знаю, с чего начать. Да и вряд ли его успокоят мои объяснения.

Я спускаюсь по лестнице.

На улицах полно народу, вид у всех подавленный, обычного шума не слышно. Я ожидал массовой истерии, вспышек насилия, но люди ходят, будто под гипнозом или во сне. И не из-за сумасшедших вывесок и бешеных голограмм – это вполне можно принять за изощренный розыгрыш, а о том, что в действительности предвещают все эти чудеса, явно никто не догадывается.

Впрочем, почему я так в этом уверен? Размазанные «я» этих людей могли уже не раз обогнуть земной шар и постепенно соединиться друг с другом, породив разум, которого Земля еще не видела. Разум, способный открыть своим схлопнутым ипостасям такие откровения, о которых я и понятия не имею.

Проходя по Обзерватори-роуд, я вижу, как сквозь мостовую вдруг пробивается усыпанный цветами вьюнок, танцуя, как змея на хвосте. Среди бледных зевак, замерших, как зачарованные, с хохотом хлопают в ладоши двое малышей – наверное, они выбирают это событие. Лепестки белых цветов превращаются в светящихся бабочек, порхающих над головами толпы, но цветы остаются на месте, постоянно обновляясь.

Какое из чистых состояний более вероятно – где это действительно происходит или где это привиделось всем прохожим сразу? Неизвестно! – я упрямо держусь за эту спасительную мысль, но не знаю, надолго ли хватит моего упрямства.

Повернув голову, я вижу плавающего в воздухе юношу. Обхватив колени руками, он плавно вращается, совершая одно сальто за другим; глаза его закрыты, налицо блаженная улыбка. Публика вежливо наблюдает за его упражнениями, словно это уличный жонглер или акробат на ходулях. Пожилая женщина врастает в землю, ткань ее брюк и кожа на ногах срастаются, делаясь древесной корой. Другая женщина превращается в стеклянную статую. Цвет плоти покидает сначала ее руки и ноги, а затем вовсе исчезает. Какая же версия могла выбрать этот самоубийственный исход? Однако «статуя» деловито направляется прочь, вытянув руки в стороны. Я пытаюсь последовать за этим существом, но оно скоро теряется в толпе.

Я иду дальше.

Кое-где уличные фонари пылают, как маленькие солнца, но в ста метрах от них уже царит тьма. Свернув в переулок, я оказываюсь по пояс в золотых монетах. Я беру пригоршню – монеты тяжелые, твердые, холодные, совсем как настоящие. Тем не менее я прохожу по переулку без малейших усилий.

Выйдя на ярко освещенную улицу, попадаю под кровавый дождь. Люди, крича, закрывают лица от тяжелых, пахучих капель, другие припадают к земле, хнычут и дрожат. Что это, конец света в воображении какого-нибудь психа? Неужели в эти последние часы все на свете бредовые эсхатологии обрушатся на нас? Или случайная авария, нестыковка? Многие из размазанных людей еще неопытны, одиноки – может быть, схлопывание застает их врасплох, создавая мозаичную реальность из случайных образов их младенческого восприятия суперпространства? Я беспомощно стою и смотрю, пока кровь не заливает глаза и я не перестаю что-либо видеть.

В соседнем квартале с неба падает чистая, вкусная вода, и люди пьют ее, обратив к небу просветленные лица.

Улицы кипят от превращений. Лица некоторых меняются на глазах, у кого плавно, у кого мгновенно. Никто этого не замечает, все погружены в какой-то транс. Я трогаю собственное лицо, чтобы узнать, не происходит ли то же самое со мной. Повсюду появляется растительность – делянки пшеницы, сахарного тростника, бамбука, а кое-где настоящие заросли тропического мелколесья. Некоторые магазины рассыпаются в пыль, другие перерождаются в причудливые архитектурные попурри. Стены одной из лавок стали живой плотью, я вижу, как кровь пульсирует в венах толщиной в мою руку. Над всем этим возвышаются небоскребы, сюрреалистически неизменные – не успеваю я об этом подумать, как с фасада одного из них начинают осыпаться фрактальные украшения, превращаясь в разноцветное конфетти.

В квартале от ПСИ я замечаю По Квай. Она сидит на тротуаре напротив продовольственного магазина, уставившись неподвижным взглядом в толпу. Когда я касаюсь ее плеча, она поднимает на меня глаза и сразу отшатывается.

– Привет. Это я, Ник.

– Ник? – Она с ужасом смотрит на мою побелевшую руку, робко прикасается к ней. – Ты стал таким из-за меня. Прости.

Я смеюсь:

– Из-за тебя? Ну что ты, я сам это сделал – это самый быстрый способ изменить внешность.

Я сажусь рядом с ней.

Она показывает на толпу и говорит без выражения:

– Я разрушаю город. Я превращаю всех в уродов. И я не могу ничего поделать. Пробовала остановить это – не получается.

Я беру ее за плечи и поворачиваю лицом ко мне. Она съеживается, но смотрит мне прямо в глаза.

– Послушай, – говорю я. – Ты ни в чем не виновата.

Она как-то странно, сдавленно всхлипывает, потом вдруг неестественно весело говорит:

– Не виновата? Ты знаешь еще кого-нибудь, кто умеет это делать?

У меня мелькает мысль – а стоит ли ей рассказывать? Ведь через час-другой это не будет иметь уже никакого значения. Сейчас ей тяжело, но принесет ли облегчение правда?

Все же я беру себя в руки и начинаю отвечать на ее вопрос.