Мэнсфилд-Парк - Джейн Остин

Она намерена была, ибо почитала это своим долгом, попытаться преодолеть всю чрезмерность едва ли не себялюбивой своей привязанности к Эдмунду. Называть или воображать это потерей или разочарованием было бы самонадеянностью, для которой, в своем смирении, она все слова находила недостаточно суровыми. Думать о нем так, как вправе думать мисс Крофорд, было бы с ее стороны безумием. Для нее он ни при каких обстоятельствах не может быть более чем другом. Почему у ней появилась эта запретная, предосудительная мысль? Такое ей бы и примерещиться не должно. Она постарается быть разумной, чтоб в здравом уме и с чистым сердцем иметь право судить о натуре мисс Крофорд и преимущество воистину печься о благе Эдмунда.

Со всей отвагой убежденности она твердо решила исполнить свой долг; но, так как ею владело еще и множество чувств, свойственных юности и ее натуре, не стоило бы ей особенно удивляться, что, при всех ее добрых намерениях касательно самообладания, она как сокровище, на которое не смела и надеяться, схватила листок бумаги, где Эдмунд начал к ней писать, и, с величайшей нежностью прочитав слова: «Милая моя Фанни, соблаговоли принять от меня», заперла его вместе с цепочкою как самую драгоценную часть подарка. Никогда еще не писал он ей что-то столь похожее на письмо, и, возможно, более и не напишет; и уж наверно не напишет еще раз такое, что столь обрадовало бы ее своей своевременностью и манерой. Не бывало других двух строчек, пусть даже они и вышли из-под пера самого прославленного автора, которые удостоились бы таких похвал, никакие находки не могли так осчастливить самого любящего биографа. Восторг любящей женщины превосходит даже восторг биографа. Сам почерк, независимо от содержания, уже дарит ей блаженство. И никакие буквы, выведенные рукою человеческой, не приносили такого блаженства, как зауряднейший почерк Эдмунда. Эти торопливо написанные строки были само совершенство; счастье было уже в начертании, в порядке первых трех слов — «Милая моя Фанни», на которые она могла бы смотреть без конца.

Благодаря сему счастливому смешению здравомыслия и слабости упорядочив свои мысли и успокоив чувства, Фанни в положенное время могла спуститься в гостиную и приступила к своим обычным занятиям подле тетушки Бертрам, как всегда была почтительна и внимательна и вовсе не выглядела удрученной.

Наступил четверг, суливший надежду и удовольствие; и для Фанни он начался много приятней, чем свойственно иной раз таким своенравным, неуправляемым дням, ибо вскорости после завтрака Уильяму принесли весьма дружескую записку от Крофорда, писавшего, что завтра ему придется на несколько дней поехать в Лондон, а потому он хотел бы обзавестись попутчиком и надеется, что, если Уильям готов покинуть Мэнсфилд на полдня ранее, чем предполагал, он не откажется занять место в его, Крофорда, карете. В Лондон он намерен прибыть ко времени дядюшкиного, по обыкновению позднего, обеда и приглашает Уильяма вместе с ним отобедать у адмирала. Уильям обрадовался предложенью, предвкушая быструю езду в карете четверкой, да притом с таким дружелюбным и любезным приятелем; и, уподобив ее поездке курьером с важными бумагами, сразу же высказал свое согласие и чего только не наговорил о том, сколько в ней будет радости и достоинства; Фанни тоже была очень довольна, но по другой причине: ведь сначала предполагалось, что Уильям выедет назавтра вечером почтовой каретой из Нортгемптона, и пред тем, как он пересел бы в портсмутский дилижанс, ему не удалось бы передохнуть и часу; и хотя из-за приглашенья Крофорда она намного раньше лишилась бы общества брата, она всем сердцем радовалась, что Уильям будет избавлен от неизбежной усталости, и уже не думала ни о чем другом. Сэр Томас одобрил этот план по другой причине. Племянник будет представлен адмиралу, и это может сослужить ему хорошую службу. Адмирал, без сомненья, человек влиятельный. Одним словом, записка Крофорда всех обрадовала. Пол-утра Фанни была из-за нее в приподнятом настроении, радуясь еще и тому, что сам автор уезжает.

А что до бала, который был уже не за горами, столько с ним было связано волнений и страхов, что в предвкушении его она и вполовину не радовалась так, как должна бы и как то предполагали в ней многие девицы, ожидавшие этого же события куда спокойней, ведь для них не было в нем ни той новизны, ни того интереса, ни того особого наслажденья, какие предстояли Фанни. Мисс Прайс, половине приглашенных известная единственно по фамилии, должна была впервые появиться пред ними, да еще в качестве королевы вечера. Кто мог быть счастливей мисс Прайс? Но ее не приучили сызмала к мысли, что ей надо будет выезжать; а знай она, какую роль отвели ей, по общему мненью, на этом бале, она бы еще сильней встревожилась, еще сильней одолели бы ее страхи, что она не так держится и что все на нее смотрят. Потанцевать так, чтоб на нее не слишком обращали внимание и не слишком утомиться, иметь довольно сил и партнеров примерно на половину вечера, немного потанцевать с Эдмундом и не слишком много с Крофордом, знать, что Уильяму весело, и суметь держаться подалее от тетушки Норрис — вот предел ее мечтаний и, кажется, по ее понятиям, величайшее доступное ей счастье. Поскольку то были самые смелые ее надежды, они не могли владеть ею постоянно; и все долгое утро, проведенное по преимуществу с двумя тетушками, ее нередко охватывали и мысли не столь радужные. Уильям решил насладиться своим последним днем в Мансфилде сполна и отправился стрелять бекасов; Эдмунд, как Фанни имела все основания полагать, был в пасторате; и оставленная одна на растерзанье тетушке Норрис, которая была рассержена из-за того, что распоряжаться ужином предстояло не ей, а домоправительнице, и уклониться от встречи с которой она, разумеется, не могла, хотя вполне могла без нее обойтись, Фанни так измучилась, что ей уже стало казаться, будто ото всего связанного с балом исходит одно зло; и когда в конце концов ее все так же в сердцах отослали одеваться, она направилась в свою комнату в таком изнеможенье, вовсе не чувствуя себя счастливой, словно это не ей предстояло танцевать на балу.

Медленно поднимаясь по лестнице, она думала о том, что было накануне — примерно в этот час она воротилась из пастората и в Восточной комнате застала Эдмунда. «Вот бы и сегодня застать его там!» — размечталась она, Уступая прихоти воображения.

— Фанни, — услышала она в эту минуту совсем рядом. Она вздрогнула, подняла глаза и в прихожей, к которой только что подошла, увидела самого Эдмунда, он стоял на верхней площадке другой лестницы. И сразу же направился к ней.

— У тебя усталое, измученное лицо, Фанни. Ты слишком далеко ходила.

— Нет, я сегодня вовсе не гуляла.

— Значит, ты переутомилась дома, а это еще хуже. Лучше бы погуляла.

Жаловаться Фанни не любила, и оттого ей проще было промолчать; и хотя Эдмунд смотрел на нее с обычной своею добротой, он скоро, без сомненья, уже не думал о том, как она выглядит. Он был явно не в духе; что-то его расстроило, что-то, никак не связанное с нею. Они вместе поднялись по лестнице — комнаты их были на одном этаже.

— Я иду от Грантов, Фанни, — наконец сказал Эдмунд. — Ты, верно, догадываешься, по какому делу я там был, — сказал так серьезно, что об одном лишь деле она и могла подумать, и тошно ей стало, слова не вымолвить. — Я хотел ангажировать мисс Крофорд на два первых танца, — последовало объяснение, и Фанни вновь ожила и, видя, что он ждет от нее каких-то слов, кое-как сумела спросить, преуспел ли он.