Лондонские поля - Мартин Эмис

Зазвонил телефон, и Кит сделал нечто такое, чего никогда не делал прежде: он снял трубку. «Эшли!» — сказал он. После этого Кит говорил немного. Он только время от времени произносил: «Да», — наверное, с полдюжины раз. Потом сказал: «Верно. Ясен пень. Ну, пока, парни».

Кит торжественно взял в руки свое сокровище — книжку «Дартс: овладение дисциплиной» — и обратился к одному из самых волнительных пассажей, содержавшихся там. Он прочел:

В то время как дартс является по преимуществу спортом двадцатого века, восходит это искусство к английскому народному Наследию. Говорят, что прославленные английские лучники играли в нечто подобное, прежде чем разгромили французов в легендарной битве при Азенкуре в 1415 году.

Кит оторвал взгляд от книги. 1415 год! — думал он. «Наследие», — проговорил он низким, значительным голосом.

Как много раз, как много, о, как же много раз записывал он мелом на специальных досках очки своего отца и его партнера в разных лондонских пабах, где играли в дартс и где он воспитывался. Обычно папаша играл со своим другом Джонатаном или с мистером Пёрчесом — отцом Чика. И случись маленькому Киту ошибиться в суммах… Стоя в своем гараже, Кит поднял ладонь к щеке и ощутил, как она пылает, — пылает, как прежде, пылает, как будет пылать и всегда…

Но не стоит слишком уж углубляться — стоит ли? — нет, не стоит чересчур углубляться в жизнь кого бы то ни было из людей, не стоит докапываться до самых истоков. Особенно когда люди эти бедны. Потому что поступи мы так, углубись мы туда чересчур, — и стало бы это поездкой в ужасном автобусе, полном ужасных запахов и ужасных звуков, с ужасными простоями и ужасной тряской, поездкой в ужасную погоду, по ужасным причинам и с ужасными целями, в ужасном холоде или по ужасной жаре, с ужасными остановками, чтобы ужасно перекусить, по ужасным дорогам к ужасной местности, — тогда никого и ни за что невозможно винить, и ничто ничего не значит, и все дозволено.

Эшли Ройл, Ли Крук и Кирк Стокист сказали Киту, что если он не отдаст им все деньги к пятнице, то они, помимо всего прочего, сломают ему средний палец правой руки. Это, конечно же, был тот самый палец, которым Кит добивался благосклонности у женского пола, но гораздо важнее было то, что это был его метательный палец. Что же, расстаться с дротиками?.. Он допил водку, разгладил свои расклешенные брюки, натянул ветровку (Кит называл ее «ветродуром»: он норовил обдурить даже ветер) и отправился на поиски Телониуса, чтобы потолковать с ним о том самом «полунасильственном» преступлении.

Кит стал просить у меня денег. Я знал, что это случится.

Накануне, поздним вечером, мы, не усаживаясь за столик, перекусывали с ним в забегаловке «У Кончиты». Кит сказал пару слов хозяйкиной дочери. Заказал chili rilienos. Перед ним незамедлительно возникла тарелка проперченного плутония. Кушанье пузырилось, причем отнюдь не беззвучно, испуская густые клубы — то черные как смоль, то серебристые. Мне вспомнились булькающие отрыжки Сернистых Ручьев в Санта-Лючии (на родине предков Телониуса). Кит как ни в чем не бывало набил себе рот этой пакостью и, выдувая дым из ноздрей, попросил у меня денег.

Я хотел бы дать ему денег. Мне и впрямь совершенно ни к чему то дельце, что затевает Телониус. Как-никак, а Телониус этот — всего лишь преступник-недотепа, преследующий удачу на нелепой извилистой тропке. Что, если у них ничего не выгорит? Что это будет означать? Кита упекут за решетку — Кит не сможет принимать участия в дальнейшем развитии сюжета. Не выношу, когда они, упираясь друг в друга лбами, шепчутся о чем-то в «Черном Кресте», и до моего слуха долетают слова: «День расплаты» или «Верняк». Они даже обзавелись какой-то поганенькой маленькой картой… С другой стороны, мне вовсе не хочется, чтобы Киту сломали его метательный палец, этот чудный многофункциональный инструмент, необходимый ему, кроме всего прочего, и для усвоенных им американизированных непристойных жестов.

Да, я хотел бы дать ему денег. (Телониусу я тоже хотел бы дать денег.) Но вся беда в том, что их у меня нет. А Киту требуется так много, так быстро, а вскоре потребуется еще больше. Почему нет звонка от Мисси Хартер? Почему нет договора, нет восхитительной суммы прописью, нет волшебной кубышки? Почему? Почему???

Памятуя о принципе Гейзенберга, согласно которому наблюдаемая система неизбежно входит во взаимодействие с наблюдателем, — но не забывая и о том, что порядочный антрополог никогда не вмешивается в дела изучаемого им племени, — я решил не рассказывать Николь о проблемах Кита и о «полунасильственном» преступлении. После чего я рассказал Николь о проблемах Кита и о «полунасильственном» преступлении. Я просил ее поторопиться и дать Киту денег. Да все в порядке, ответила она. Она попросту «знает» о готовящемся преступлении, о том, что оно совершится и все пройдет гладко. О, если бы я мог разделить ее надежду! Пробужденье, и губы разъяты, и — новые корабли, новые дали…

В общем, я отказал Киту в его просьбе. С четверть минуты он молча глазел в мою сторону — с выражением, которое я воспринял как антисемитское, — затем отвернулся и перестал со мной разговаривать. По крайней мере, это я так думаю, что он решил больше со мной разговаривать. Не знаю, что там вытворяло с его внутренностями chili rilienos (это ведь даже и означает «красная задница»), но язык его походил на рифовый узел.

— На этот раз лучше, Кончита, — прохрипел он наконец.

Мне было не по себе. Я же ему кое-чем обязан. В конце концов, что бы я делал без Кита? Где бы я без него был?

Блюдо оказалось недорогим, и я сумел за него заплатить.

Кажется, смерть разрешила мои проблемы и с осанкой, и с мышечным тонусом. То, чего я никогда не мог до конца добиться при помощи бега трусцой, плавания и рационального питания, смерть предоставляет мне без каких-либо усилий с моей стороны. Я поглощаю себе гамбургеры да жареное мясо, а смерть тем временем придает моему телу совершенную форму. И никакого тебе пота в три ручья и натужных вдохов-выдохов (всего того, что некоторые из нас находят столь отталкивающим).

Да, в настоящее время я смею полагать, что смерть оказывает благоприятное воздействие на мою внешность. Я, несомненно, выгляжу куда интеллигентнее, чем прежде. Не потому ли Лиззибу со мною заигрывает? Вид у меня… едва ли не мессианский. Кожа под подбородком и на висках становится все более подтянутой и блестящей. Во смерти я воссияю. Во смерти я… я прекрасен. В качестве косметолога и тренера по бодибилдингу то состояние, в котором я пребываю, действует превосходно. Это, правда, немного больно, но что поделаешь — все хорошее причиняет боль. Если не считать того, что происходит с глазами (полными красных прожилок и то ли набухающими, то ли просто увеличивающимися), нельзя не признать, что воздействие, оказываемое смертью, не столь уж и плохо. Если не считать глаз. Если не считать смерти.

В компании с Лиззибу, Хоуп, Гаем и Динком Хеклером я отправляюсь в теннисный клуб на Кастелейн-роуд. Восседаю на судейском стуле и слежу за игрой. Смешанные пары: Гай с Лиззибу против Хоуп и Динка Хеклера, седьмой ракетки ЮАР… Не думаю, чтобы Гай замечал, что за каша заваривается между Динком и Хоуп. Бедняга Гай. Он — вроде меня самого. Оба мы как бы здесь. Но мы не здесь. Когда мы поднимаем взоры, то видим одну и ту же тучу — тяжелую, тошнотную, низкую, цвета авокадо, да, и с намеком на какой-то винегрет в сердцевине.