Проклятие безумной царевны - Елена Арсеньева

Это был маленький город, жители оказались приветливыми. Узнавали и родителей, и детей, здоровались, кланялись, и семья здоровалась с ними. Казалось, налаживался мирный, спокойный образ жизни, к которому можно приспособиться, которым можно быть даже довольными, однако вскоре все изменилось.

Солдат, которые прибыли вместе с семьей из Царского Села и которые оказывали ей всяческое уважение, отправили в Петроград, на их место заступил новый караул – и новое начальство.

Теперь на прогулку ходили только с разрешения комиссара охраны Панкратова, присланного из Петрограда самим Керенским. Панкратов имел право оспорить всякий приказ Кобылинского. Но еще хуже Панкратова оказался большевик Никольский. Раньше он не раз бывал арестован, сидел в тюрьмах и теперь с особым рвением лично следил за узниками. Как-то раз Алёша выглянул за забор – Никольский, следивший за ним из окна своей комнаты, грубо накричал на него. Кобылинский вступился, Никольский нагло заявил, что часовых распустили: «Как это у вас прислуга свободно уходит, приходит? Так нельзя. Так могут и чужого человека впустить. Надо их всех сфотографировать». Кобылинский только засмеялся: часовые всех прекрасно знают. Никольский заявил: «А нас, бывало, заставляли сниматься и в профиль и в лицо! Так надо же и их снять!»

Поведение Никольского очень влияло на солдат. А когда дошла весть о том, что власть в стране принадлежит теперь большевикам – это называлось «народу», – Кобылинскому стало еще трудней держать охрану в повиновении и ладить с ее командирами. Споры разгорались чуть ли не каждый день по самому незначительному поводу. Солдаты перестали отвечать на приветствие государя, который был со всеми вежлив. Решив, что под его черкеской спрятан кинжал, попытались его обыскать. Уничтожили ледяную горку, с которой катались дети. Постановили убить священника, который провозглашал многолетие семье на Рождество по старой формуле – как раньше, в былые времена, провозглашал! – а когда священника временно удалили в монастырь, чтобы спасти ему жизнь, запретили семье вообще посещать церковь.

В апреле 1918 года в Тобольске появился комиссар Яковлев и передал приказ о перевозе семьи в Екатеринбург.

Ходили слухи, что на Урале решено собрать всех родственников свергнутого царя, находящихся в заключении у большевиков. А еще поговаривали, что новые власти опасаются заговоров с целью освободить заключенных, вот их и хотят запрятать вглубь страны.

Сначала уехали государь с государыней, взяв с собой великую княжну Марию, потому что к ней стали приставать солдаты охраны, и родители боялись за нее.

Оставшиеся тоже стали готовиться в дорогу. Отпороли у всей одежды пуговицы, а вместо них пришили обложенные ватой и обтянутые шелком жемчуга и драгоценные камни. Ну а то, что осталось, зашили под подкладку одежды.

Как ни тяжело казалось в Тобольске, а все же расставаться с ним было страшновато. Да и за здоровье Алёши все боялись – как-то он дорогу перенесет? Но понимали, что ничего хорошего в Тобольске уже не ждет: полковника Кобылинского и его солдат заменила смешанная охрана из латышей и моряков. Те обращались с заключенными куда суровее своих предшественников. Номинально главой охраны значился кочегар Хохряков, но на деле всем заправлял большевик Родионов. Этот человек не знал жалости – напротив, он словно получал удовольствие, мучая тех, кто был в его власти.

Ему взбрело в голову организовать в губернаторском доме ежедневную перекличку.

Великие княжны должны были собираться в гостиной и отвечать на вопросы Родионова: «Вы Ольга Николаевна? Татьяна Николаевна?» и так далее. При этом он пренебрежительно замечал, что их здесь так много, что он не может запомнить ни имен, ни лиц.

Старшие сестры становились при этом вокруг Анастасии и незаметно, но крепко держали ее за руки. Знали, что с ее характером она может и гадость какую-нибудь ляпнуть, чем навлечет на всех беду еще большую, чем теперь. Впрочем, со временем она научилась сдерживаться и просто стояла, опустив глаза, а когда звучало ее имя, только кивала, не в силах заставить себя отвечать на этот идиотский вопрос: в самом ли деле она – это она?

И вот всех посадили в поезд, идущий в Екатеринбург. Вагон, в котором они ехали, был необычайно, неописуемо грязен, и солдаты, видя общее отвращение, намеренно делали все, чтобы испортить пассажирам настроение. Двери купе велено было держать открытыми, а внутри вагонов разместили вооруженных часовых. Наконец тягостная дорога закончилась. Однако в Екатеринбурге на перроне путешественников разлучили. Вместе с цесаревичем и великими княжнами из Тобольска выехали двадцать семь человек придворных и прислуги, но в Екатеринбурге большинство из них были арестованы. Жильяра, учителя английского языка Сиднея Гиббса, горничную Александру Теглеву и баронессу Софью Карловну Буксгевден, подругу и фрейлину императрицы, отпустили на свободу, а некоторые арестованные были позднее казнены. Но в тот день никто не подозревал о своей участи: просто некоторым было дозволено сопровождать своих воспитанников и господ, а некоторым – нет.

У вагонов собралась толпа – но отнюдь не доброжелательная, как в Тобольске, а настроенная злобно, неприязненно, насмешливо. Под смех и улюлюканье вооруженная охрана начала выводить узников из вагона. Первым матрос Климентий Нагорный вынес на руках Алёшу. Его вещи нес Лёнька Седнёв. Следом вышли Ольга, Татьяна и Анастасия с чемоданами в руках и через месиво грязи добрались до экипажей, в которых должны были доехать до дома Ипатьева.

Родителей не предупредили о приезде детей, и каково же было их изумление, когда этим майским утром они вдруг вошли в дом! Радость от этой встречи заставила всех на мгновение забыть все пережитые страдания. Правда, она была немного омрачена наглой проверкой вещей. Солдаты бесцеремонно открывали саквояжи сестер, рассматривали вещи и позволяли себе реплики: «Это смешно, это слишком роскошно…» Один, с наглыми рыжеватыми глазами и носом, похожим на нелепый башмачок, хохотал без остановки и нагло разглядывал девушек с ног до головы, словно мерку снимал. Потом сказал Анастасии:

– В сказках меньшая сестра самая красивая, а вы что-то не вышли ни рылом, ни ростом!

Она так и вспыхнула и очень хотела сказать, что у нее – лицо, а рыло он увидит, если посмотрит в зеркало, однако Татьяна изо всех сил наступила ей на ногу, а Маша вонзила ногти в ее руку. И она промолчала.

В доме Ипатьева, где теперь жила семья, всем заправлял вечно пьяный рабочий по фамилии Авдеев, грубый и раздражительный. Теперь узников охраняли бывшие рабочие с заводов Сысерти и Злоказова, пригородов Екатеринбурга.

Порядки здесь были строже, чем в Тобольске: в город выпускали редко, только на рынок. И надо было еще уговорить начальника, чтобы позволил солдату сопровождать сестер! На рынке покупали продукты и продавали что-нибудь из украшений. Обед готовили Татьяна или повар – готовили на примусе, и каждый раз это было мучение.

Дом Ипатьева, в котором теперь жили, был небольшой и тесноватый. Электричества и водопровода не имелось, колодцы находились в саду и во дворике. Солдаты болтали, что при прежних хозяевах в садовый колодец бросилась их дочь, которую хотели выдать за нелюбимого. Теперь его обходили стороной, носили воду из огорода. Охранники потешались… может быть, они наврали, нарочно так сказали, но все равно сестрам страшно было заглянуть в этот глубокий колодец.