Тамерлан - Александр Сегень

– В таком случае осмелюсь спросить вас, принц Султан-Хуссейн: по какому праву вы здесь распоряжаетесь? Насколько мне известно, получив под Дамаском порцию палок за предательство, вы три года находились вдалеке от государственных забот своего деда. Или его внезапная болезнь так возвысила вас?

– Что-о-о?! Эй, а ну-ка, взять этого дерзкого!

Мухаммед поспешно выхватил из ножен свою кривую саблю и изготовился к бою. Видя это, дон Гомес де Саласар с величайшей охотою обнажил свой кастильский клинок и встал бок о бок с Мухаммедом. Дон Руи Гонсалес, правда не столь охотно, но все же последовал примеру дона Гомеса, а магистр богословия призвал на помощь Пресвятую Богородицу. Запах розового масла, царящий здесь, в преддверии покоев сеньора Тамерлана, воскресил в его памяти один монастырек неподалеку от Толедо, печальное кладбище, где похоронены его мать и сестрица, и дон Альфонсо с грустью подумал: «Неужто это конец?» Впрочем, эта мысль частенько выскакивала в его мозгу в подобных ситуациях, а драка уже началась, и дон Альфонсо с ужасом взирал на то, как несколько нукеров довольно лениво теснят Мухаммеда, дона Гомеса и дона Гонсалеса. Заваруха и дальше бы развивалась не столь оживленно, если бы дон Гомес не проткнул плечо одному из нукеров. Тут уж рукопашная завязалась нешуточная. Мухаммед получил укол острием сабли в шею, дон Гомес ранил еще одного нукера, а дон Гонсалес неожиданно для всех выбил саблю из рук самого Султан-Хуссейна, повалил его на пол и в азарте чуть было не зарубил своим тонким и длинным мечом, если бы не подоспевшая подмога. Воюющую горстку европейцев смяли, обезоружили, крепко схватили. На месте боя появился еще один отпрыск Мираншаха, Сулейманшах. Быстро разузнав, в чем дело, он отдал приказ – испанцев препроводить в их апартаменты и запереть до дальнейших указаний, а Мухаммеда Аль-Кааги за то, что он явился зачинщиком драки, подвергнуть наказанию, всыпав ему полсотни палочных ударов. Султан-Хуссейн ликовал:

– Мои палки уже позабылись, а вот твои ждут тебя, о носитель пайцзы Мухаммед… как тебя там? А с тобой, франкская морда, я еще посчитаюсь! – крикнул он уводимому прочь дону Гонсалесу, который, разумеется, не мог понять смысла обращенной к нему угрозы, ибо не знал чагатайского языка. Когда его, обезоруженного, измятого, растрепанного и взбудораженного, втолкнули в комнату и щелкнули за его спиной замком, он в бешенстве походил туда-сюда, вытер с губы сочащуюся кровь, подсел к столу, прочитал последнюю написанную им фразу: «…и в клювах держали рубины, бирюзу, прочие каменья и жемчуг…», фыркнул и пробормотал:

– Н-да… Птички!.. Дочирикались!..

В тот день, когда Тамерлан потерял дар речи, немецкий рыцарь Иоханн Шильтбергер, известный среди чагатаев как минбаши Джильберге, заканчивал проверку своего ходжентского гарнизона, который хоть сейчас готов был выделить тысячу прекрасно обученных воинов для долгожданного похода на Китай. Сопроводив китайского посла до самого Иссык-Куля, немец вдоволь налюбовался сказочными красотами этого озера, помог одному местному богатому баю избавиться от назойливой шайки разбойников, грабивших его владения, получил от бая мешок таньга и возвратился в Мавераннахр со своими слугами и оруженосцами. Ему хотелось подольше побыть в Ходженте, как следует подготовиться к назначенному на первое раджаба походу, а попутно забыть про Тукель и ее измену с этим красавчиком Мухаммедом, который хорош в обхождении и, должно быть, не совсем плох на своей дипломатической службе, но как можно было променять его на мужественного, семижильного минбаши… Это не укладывалось в голове у Шильтбергера, жгло ему душу, в памяти мерещился силуэт журавлиного чучела на фоне лунного неба, и хотелось уже поскорее вернуться в Самарканд, узнать, как там, что там. Быть может, Тукель осознала свою ошибку и ждет не дождется его возвращения?

Он уехал из Самарканда на другой день после великого курултая, и с тех пор минуло два воскресенья. Подошло третье. Иоханн давно уже сбился с календарного счету и не мог точно сказать, какое сегодня число – второе ноября или двадцатое октября. В тонкостях местного лунного календаря ему лень было разбираться, и он вел свой отсчет дням – сколько прошло воскресений с того или иного события. Благо, они хотя бы семидневную неделю тут соблюдали, басурмане проклятые, и то спасибо! Итак, вычислив, что он не был в Самарканде уже почти три недели, Шильтбергер в понедельник начал собираться в дорогу, а во вторник покинул Ходжент. Он ехал и недоумевал, как это так, его, прожженного бабника, которого ни одна красотка не могла охмурить, вдруг поймала на крючок эта монголка, состоящая в гареме у старого чагатая! Но прекрасные плечи, искристые глаза и манящие губы так и плавали во взоре рыцаря, заслоняя собой мавераннахрские пейзажи. В душе у него было неспокойно, но чем дальше он отъезжал от Ходжента, тем скорее ему хотелось в Самарканд.

От Ходжента до Самарканда было примерно около сорока трех фарасангов – расстояние, которое можно преодолеть при сильном желании за пару суток, при доброй езде за три дня, но минбаши Джильберге добирался почти целую неделю. Сначала он довольно бойко двигался по левому берегу Сайхуна и ужасно обрадовался, когда дорога свернула влево, оставляя одну из двух главных рек Мавераннахра позади. К вечеру он и его спутники добрались до караван-сарая, расположенного почти посредине пути от Ходжента до Самарканда, и здесь, разговорившись с купцами, двигающимися второй день из столицы в Ташкент, он узнал потрясающую новость. Оказывается, не далее как в воскресенье Тамерлан, который и до того чувствовал себя плохо, окончательно слег и даже утратил речь. Кто-то из лечащих его врачей проговорился, что дни измерителя вселенной сочтены. В тот же день во дворце Кок-Сарай объявился предатель Султан-Хуссейн и вместе с сыновьями Мираншаха, Султан-Мухаммедом и Сулейманшахом пытался произвести в Синем дворце переворот. Подвело заговорщиков лишь то, что все они и большинство их людей были пьяны. В полночь явился старший из сыновей Мираншаха, любимчик Тамерлана Халиль-Султан, и разогнал подвыпивших молодчиков, причем Султан-Хуссейна он хотел посадить под стражу, но тот снова куда-то улизнул.

Продолжая свой рассказ, купцы цокали языками, возводили очи горе, всплескивали руками и нарисовали такую жуткую картину тревоги и хаоса, царящих в Самарканде, что расчетливый немец невольно задумался, а стоит ли ему вообще спешить. Разум подсказывал ему, что в смутное время лучше держаться подальше от великих столиц и государевых дворцов. На другой день он сказался больным и никуда не поехал из довольно уютного караван-сарая. За целый день из Самарканда не притекло ни одного человека. В четверг, продолжая оставаться в этой точке на полпути, Шильтбергер дождался каравана, идущего из Самарканда в Ходжент. Он тотчас пристал к караванбаши, которого звали Алладдином Аль-Джангери, с расспросами о том, что происходит в столице. Алладдин оказался весьма говорливым малым и нарассказывал такого, что у Джильберге волосы на голове зашевелились.

– Тамерлан мертв, это я могу точно сказать, – говорил он. – Его смерть будут еще долго утаивать от народа, а тем временем обстряпывать свои делишки. Сейчас всякий здравомыслящий человек предпочитает исчезнуть из Самарканда, чтобы ненароком не оказаться замешанным в том или ином заговоре или не попасть под горячую руку заговорщикам.