Государева избранница - Александр Прозоров

– Шила в мешке не утаишь, Евдокия Григорьевна, – спокойно ответил царственный гость. – Знание рано или поздно все едино утечет. Дабы первым быть, мудрость не таить надобно, а постоянно нечто новое создавать. В чем князь Мещерский, кстати, весьма преуспевает. Боюсь, вскорости у меня в стране рек для его мануфактур не хватит.

– Благодарю, государь, – поклонился правителю князь.

– Что до мельниц, на иноземное серебро поставленных, так ведь пусть они лучше в мою казну подати платят, а не в шведскую али голландскую. Разве не так? Именно потому пошлина у нас для купцов русских пять копеек с рубля, а для иноземных пятнадцать. Чтобы все иноземцы стремились в русские торговцы записаться, а не в заморские… – Алексей Михайлович сделал несколько глотков горячего напитка, вскинул брови, похвалил: – Ароматный, однако!

– И очень хорошо бодрит.

– Если иноземцы втрое меньше платить начинают, это же прямой убыток! – не понял хитрости боярин Лопухин.

– Пять копеек в моей казне всегда лучше, чем пятнадцать в немецкой, – усмехнулся царь всея Руси. – Где мануфактура, там и подати.

– Если у вас в Думе постоянно таковые разговоры идут, – вмешалась хозяйка дома, – то мне непонятно, отчего вы там от скуки не умираете. Я хотела бы показать вам сегодня нечто более интересное…

Она вскинула ладони, несколько раз хлопнула. В горницу забежали слуги, сложили стоящую в углу ширму, за которой обнаружились клавесин, арфа и несколько пустых пока стульев, обитых кошмой.

– Моя давняя подруга похвалила мне душеспасительное сочинение некого баварца Теофила Штатена, – поведала супруга дьяка Посольского приказа. – Именуется оно: «Священная поэма леса, или Вечная душа». После сего одобрения я попросила прислать музыкантов, его исполняющих, ко мне в Москву. И сегодня все мы сможем оценить сию фантазию.

Пока боярыня говорила, семеро музыкантов в белых чулках, коротких бархатных штанах и бархатных куртках заняли свои места: у клавесина, за арфой, на стульях со скрипками и свирелями, еще двое встали перед ними.

Евдокия Григорьевна снова дважды хлопнула в ладони – и зазвучала музыка.

Сперва заезжие скоморохи просто играли, затем двое из них начали петь, перешли на речитатив, снова запели…[30]

В пении иноземцы были не очень хороши – до церковных голосов сильно не дотягивали. Зато играли чудесно, то поддерживая одними инструментами другие, то догоняя мелодией, словно бы устраивая многозвучное эхо, то снова сливаясь в общую музыку. Алексей Михайлович так заслушался, что совсем забыл о чае. Спохватившись, выпил холодным, и заботливая хозяйка тут же наполнила его кружку снова. В этот раз, внимая инструментам, государь прихлебывал ароматный напиток маленькими глоточками.

Наконец выступление закончилось. Музыканты встали, низко поклонились и спешно удалились.

Все присутствующие ожидающе посмотрели на царя.

– Это было чудесно, – кивнул Алексей Михайлович.

– Да, великолепно! Изумительно! Какое мастерство! – тут же с облегчением стали нахваливать представление все остальные. – Евдокия Григорьевна знает толк в музыке!

– Еще чаю, Алексей Михайлович? – подошла к царю хозяйка.

– Да, – согласился государь. – Музыка была прекрасна. А вот о чем страдали певцы, я так и не понял.

– Они радовались тому, что могут спасти свою душу даже в окружении язычников, – пояснила хозяйка. – Очень богобоязненная композиция. Но сии певцы хвалились, что знают также наизусть музыкальную комедию Вирджилио Маццокки «Страждущий да надеется». Вестимо, после трудной недели она более способствовала бы отдохновению.

– Сие представление тоже оказалось забавным, хозяюшка, очень благодарен. – Государь поднялся: – Премного благодарен, хозяин!

– Помилуй, Алексей Михайлович, ты даже ни единого пирога не попробовал!

– Я приходил на журфикс, Артамон Сергеевич, а не на пироги, – улыбнулся государь. – Сие шотландское баловство мне понравилось. Каждую пятницу, сказываешь? Я запомню.

Гость, сопровождаемый дьяком Посольского приказа, вышел в коридор, и боярин Лопухин, облегченно выдохнув, размашисто перекрестился:

– Ну, слава Богу! А я все думал: нас вместе с литаврами и арфами сожгут али отдельно?

– Был бы на кафедре Никон, – потянулся за пряником с черносливом князь Куракин, – спалили бы вместе с домом. Но Господь нас от истинных ревнителей миловал, а Алексей Михайлович мудр и заботлив, к буйству не склонен. Даже если не понравилось, просто больше уже тут не покажется. Но карать за свое недовольство не станет. Недаром его Тишайшим в народе прозывают. Коли ты исправно трудишься и не буянишь, он не тронет.

– Полагаешь, не понравилось, княже? – встревожилась хозяйка.

– Не знаю, Евдокия Григорьевна, не знаю. Чужая душа потемки. Но коли он у тебя еще хоть раз появится, я себе тоже журфикс обязательно заведу! Ради этаких гостей не жалко.

* * *

Словно бы услышав угрозу князя Куракина, спустя неделю государь снова посетил журфикс боярина Матвеева.

В этот раз гости уже не так испугались его появления и даже продолжили беседу о происхождении ветров, решив в итоге, что они рождаются от махания платками. В шутку, разумеется.

Царственный гость опять выпил три чашки чая, не побрезговал калачами и с интересом просмотрел итальянскую постановку. На чем его визиты в дом дьяка Посольского приказа прекратились.

Похоже, из всех новомодных шотландских обычаев Алексея Михайловича заинтересовал только домашний театр.

28 ноября 1670 года

Москва, подворье боярина Матвеева

Стол в большой зале стоял придвинутым к самым окнам – так что между ним и стеной человек протискивался с большим трудом. Однако же почти все гости сидели именно там, любуясь молодыми парами, танцующими в свете свечей величавый полонез. Несмотря на приоткрытое окно, здесь пахло воском и легким дымком, чаем и пряностями и человеческим дыханием. Все же людей тут собралось весьма много для не самого большого помещения. Да еще – музыканты, да еще – пузатые горячие самовары.

На открывшуюся дверь и вошедшего внутрь нового гостя никто поначалу не обратил внимания, следя за движениями пар. Потом кто-то вдруг выдохнул:

– Ца-арь!!!

И всё пришло в смятение. Музыкальные инструменты заблеяли нечто несуразное и смолкли, танцующие пары отхлынули к дальней стене, прижавшись к изразцовой печи; гости, зажатые между окнами и столом, судорожно задергались, не в силах встать. Ближние люди, подпрыгнув, склонились в поясном поклоне.

В стремительно наступившей тишине неожиданно резко прозвучал хриплый голос дьяка Посольского приказа: