Сказки сироты: Города монет и пряностей - Кэтрин М. Валенте

Моя мать была поэтессой и писала длинные мечтательные стансы о сломанных мачтах и голодных морях. Однажды она целый год записывала, какие оттенки серого образуют палитру муринского неба. Мать читала свои стихи на набережной, и девушки бросали ей монетки. Она качала головой, когда я забавлялась, а однажды, продержав руки несколько часов в ледяной колодезной воде, прибежала к морю и принесла мне в синих дрожащих пальцах безупречный осколок пенистого льда.

Отец позволил мне взять несколько готовых петухов, и я разобрала их в своей комнате, вместо того чтобы спать. Весь пол заполнили детали сломанных птиц! Но потом я собрала петухов обратно, узнав, что они кукарекают благодаря маленькой мембране в груди, и соединила бедолаг воедино способом, который мой отец счёл бы ужасным, – у меня получились огромные петухи с четырьмя или пятью клювами, певшие в унисон. Я читала бесконечные книги со страницами не толще луковой шелухи о великих развлекателях прошлых лет: каппах и мастерах по скрещиванию ящериц, создававших вещи, о которых мне и мечтать не стоило, ибо они записали всю вселенную на чешуйках на спине игуаны. Куда подевались эти мастера? Ведь у нынешних игуан нет ничего, кроме дурного нрава. Мир стал таким медленным и тёмным; в нём больше нет черепах, которые выращивают светоносные деревья в своих головах. Я размышляла об этом часами, и мне было хорошо в одиночестве.

В конце концов я узнала всё, что могла узнать, собирая и разбирая петухов. Родители хотели вывести меня в общество и устраивали роскошные чаепития, подавали на серебряных блюдах водяной кресс и дорогие апельсины, чтобы муринские девушки в белых париках и ожерельях из китового уса пришли и восхитились мною, а потом, в свой черёд, представили меня своим братьям. Я многих вынудила снять парики, чтобы посчитать волоски, вшитые в ткань. Помимо этого, ничто в них меня не интересовало, поскольку они не были сделаны из золота, не умели кукарекать по утрам и их глазные яблоки не перекатывались туда-сюда в такт покачиванию головы.

И конечно, мои руки. У моей матери было по одному лишнему суставу на мизинце, но это не оправдание для дочери с пальцами, похожими на лапы паука-косиножки. Для забав они были хороши и совершенно не годились для чаепития, зато превосходно служили для того, чтобы заставлять молоденьких богачек вопить в испуге. Перчаточники содрогались от ужаса и отказывались брать у меня заказы. Но я не переживала. К тому же затянутой в перчатку рукой не ощупать шестерёнки в брюхе птички.

Однажды одна из мастериц, делавших петухов, умерла – она создавала красные хвосты, – и я смиренно попросилась на её место. К тому времени у меня был собственный домик с несколькими маленькими резными завитками – отец заверил меня, что со временем их станет больше, – и из окон под самой крышей я видела прибой. Делать хвосты нетрудно. Каждый день у меня оставалось много времени, после того как красно-золотые перья рядами выстраивались на полках, точно свечи. Я устроилась в своей гостиной с петухом и принялась его собирать-разбирать. Уверена, каппам мои чудеса показались бы безвкусными и простыми. Но их тут нет, а я сделала лучшее, на что была способна.

Сначала я научила петуха кукарекать не только по утрам, но каждый час. На это ушло немало времени, потому что сначала ему пришлось объяснить, что такое «час». После того как он стал надёжно отмечать время, я научила его не кукарекать, а петь множество разных мелодий, как музыкальная шкатулка, для каждого часа – свою: замысловатые менуэты по утрам, медленные тоскливые сонаты днём, переливчатые ноктюрны по вечерам. Затем, поскольку мне было одиноко, а отец нечасто меня навещал, я научила петуха петь слова вместо мелодии. На это ушло очень много времени, ибо между нотой и словом большая разница.

После долгих уроков, рассказами о которых я не стану тебе докучать, петух стал отмечать смену часов тихими взволнованными возгласами: поначалу он произносил только соответствующее число, а потом – «привет», «мама» и «лёд». Мне было приятно проводить с ним время, но на тридцатом году жизни я поняла, что петухи мне надоели, захотелось человеческого общества. Муринцы – сердитый и непокорный народ, они почти не разговаривают друг с другом, если дело не касается чая, водяного кресса и апельсинов. А эти разговоры ведутся по правилам, незыблемым как небо, чтобы никому не пришлось перенапрягаться. По этой причине я начала переделывать внешнюю сторону петуха, как переделала его внутренности.

У меня оказалось слишком мало золота, чтобы сделать мою девочку красивой, – да, я переделала петуха в курочку и назвала её Час, в честь первого, что она узнала. Золотыми вышли только глаза, такие же, как делал мой отец. Но у меня осталось много запасных частей от петухов, а ещё сломанные часы, доспехи, рыболовные крючки и прочее. Для начала я сняла маленькие трёхпалые лапы и взамен прикрепила пластину с лодыжками, державшимися на болтах. Курочка напоминала сирену с птичьим телом, пришитым к женским ногам. Потом я соорудила ей новый торс из серебра и бронзы старых доспехов, затем руки и глотку – новый голос был ниже птичьего чириканья – и лицо, лицо моей любимой девочки, которое теперь мне так хорошо известно. Наконец я дала ей руки, в точности как мои. А почему бы нет? Ведь дети похожи на родителей. Некоторое время я использовала один из старых белых париков вместо волос, но из-за него она выглядела нелепо. Каждый день я заводила курочку, словно карманные часы, и она начинала двигаться – тик-так, тик-так, тик-так.

Моя девочка была любопытна, как все дети, и я привела её на чай к своим родителям, где она узнала слова «водяной кресс» и «печенье», фразу «говори, тебя никто не слышит», а ещё мы перепутали наши чайные ложечки, когда сидели за столом. Когда мы вернулись домой, и луна озаряла замёрзшую морскую пену, я усадила её на стул – она ещё не умела садиться без посторонней помощи. В те дни Час могла говорить, только когда один час сменял другой, и вот, когда наступила полночь, она сказала:

– Хорошим детям на ночь рассказывают сказки. Я хорошая?

– Разумеется, милая, ты лучшая из всех девочек, что когда-либо пытались есть улиток салатной вилкой.

– Тогда я хочу сказку.

– Ну хорошо, – ответила я.

Я знала не так уж много сказок, хоть и выучила порядочное количество стихов. Но это разные вещи, даже если принять во внимание современные правила стихосложения. Я откинулась на спинку стула, и лунный свет свернулся на моих коленях, точно кошка.

– Давным-давно в одном замке жила-была дева…

– Что значит «давным-давно»? – перебила меня Час.

– Это значит, что прошло много времени – так много, что было бы невежливо уточнять количество лет.

– Что значит «жила-была»?

– Значит, что она ходила и разговаривала, ела печенье и водяной кресс, неправильно использовала вилку, спала в доме, а не на улице, когда наступали холода.

– Что значит «дева»?

Пришлось всё объяснить про девственниц и гимен, приданое и брачные контракты, отцовство и первородство, проявления королевской власти, классовый строй и придворный этикет. Затем рисовать замок и объяснять, зачем ему контрфорсы и рвы с водой, подъемные мосты и опускающиеся решетки, а также рассказать про драконов и враждебные армии, рыцарей и феодализм; прочесть лекцию по общей истории архитектуры и сравнительной политике. Потом она захотела узнать о свадьбах и о том, как шьют платья, устраивают пиры и готовят еду; какие ритуалы проводят, чтобы связать супругов брачными узами, и в кого превращается дева после замужества. Это было очень утомительно и заняло много месяцев.