Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

— А где у вас большой сенбернар с маленьким бочонком бренди вместо ошейника? — спрашивает Ландсман, после того как врач предлагает ему сменить одеяло на тюремную одежку, аккуратной стопочкой сложенную возле раковины.

— Вам нравится бренди? — Доктор Pay как будто читает фразу из разговорника, не проявляя ни малейшего интереса ни к своему вопросу, ни к возможному ответу пациента. Ландсман мгновенно замечает допросные интонации в голосе врача, веющий от него обжигающий холод. — Вы чувствуете потребность в бренди? — Взгляд доктора Pay исследует что-то в пустом углу комнаты, от пола до потолка.

— Кто сказал о потребности? — Ландсман возится с пуговицами поношенных саржевых штанов. Хлопковая рубашка, парусиновые тапочки без шнурков. Какая еще одежонка найдется для бездомного приблудного алкаша-одиночки, голым свалившегося с неба в лапы сил правопорядка? Обувь великовата, остальное сидит отлично.

— Не чувствуете тяги? — На букву «а» в фамилии доктора, написанной на бэйджике, села частица пепла, он счищает ее ногтем. — Не тянет выпить здесь и сейчас? Тяга отсутствует?

— Тяга?… Нет, тяги нет. Может быть, желание. Вполне объяснимо.

— Конечно. Возможно, вам нравятся большие слюнявые собаки?

— Да тьфу на них, доктор. Хватит нам в игрушки играть.

— Хорошо. — Доктор Pay поворачивается к Ландсману полным лицом. Радужки глаз его как будто из чугуна отлиты. — На основании обследования я могу предположить, что вы сейчас пребываете в стадии отвыкания от алкоголя, детектив Ландсман. Помимо обморожения вы страдаете также от обезвоживания, тремора, пальпитации, зрачки у вас увеличены. Сахар в крови низкий, то есть вы, вероятнее всего, постоянно недоедаете. Отсутствие аппетита — тоже симптом отвыкания. Давление повышено, поведение, насколько я слышал, эрратическое, даже насильственные действия…

Ландсман безуспешно пытается разгладить отвороты воротника рубашки. Тщетные потуги. Они снова и снова загибаются, свиваются в трубку.

— Доктор, — заводит задушевный монолог Ландсман, голосом хватая врача за лацкан служебной униформы. — Весьма ценю вашу проницательность, однако между нами, душеведами, скажите мне откровенно, если бы страна Индия подлежала упразднению, а вы вместе со всеми, кого любили, должны были бы через два месяца проследовать куда-то к волку в зубы, к черту на рога и если половина мира в последнее тысячелетие стремилась бы истребить всех обитателей полуострова Индостан, не рисковали бы вы в таких обстоятельствах стать алкоголиком?

— Возможно. Или произносил бы речи перед незнакомыми врачами.

— Пес с бочонком бренди не заботится о душе обмороженного, — тоскливо изрекает Ландсман.

— Детектив Ландсман…

— Да, док.

— Я вас обследую одиннадцать минут, и за это время вы произнесли три монолога. Тирады, я бы сказал.

— Ну, — тянет Ландсман, впервые ощущая движение своей крови. На этот раз к щекам. — Бывает.

— Вы вообще склонны к резонерству?

— С кем не бывает?

— Словесный понос.

— И так называют.

Только тут Ландсман замечает, что доктор Pay что-то постоянно жует где-то на задворках челюстей. Ноздри улавливают легкий запах аниса.

Доктор помечает что-то в ландсмановской истории болезни.

— Вы не находитесь в настоящее время под наблюдением психиатра, не принимаете антидепрессантов?

— Вам кажется, что у меня депрессия?

— Возможно, термин неточный. Я еще не определился с симптомами. Из сказанного инспектором Диком и из моего обследования можно заключить, что у вас возможны некоторые расстройства.

— Вы не первый мне об этом докладываете, извините.

— Лекарств не принимаете?

— Нет-нет.

— Совсем никаких?

— Совсем. Остерегаюсь.

— Чего-то боитесь?

— Боюсь сорваться.

— Оттого и пьете? — В словах доктора сквозит ирония. — Алкоголь творит чудеса в смысле самообладания. — Врач подходит к двери, открывает ее, входит ноз-индеец. Он поджидал Ландсмана. — Опыт показывает, детектив Ландсман, — заключает свою собственную тираду доктор Pay, — что те, кто боится сорваться, уже давно летят куда-то.

— Возвестил свами, — припечатал ноз-индеец.

— Забирайте, запирайте. — махнул рукой доктор Pay, направляясь с бумажками Ландсмана к своему столу. Не то к торчащей из-под стола корзине для мусора.

У индейского ноза голова как нарост на стволе секвойи, а прическа — страннее Ландсман не видывал. Какой-то кошмарный замес помпадур на полубоксе. Индейский ноз ведет Ландсмана по пустынным коридорам, по стальной лестнице, к какой-то задней камере тюрьмы Святого Кирилла. Вместо решетки в камере приличная стальная дверь. Внутри тоже вполне пристойно. Чисто и светло. Койка при матрасе, подушке и одеяле. Унитаз с сиденьем. К стене привинчено стальное зеркало.

— Номер люкс, — сообщает индейский ноз без улыбки.

— Знаете, не хуже, чем в моей гостинице, — откликается Ландсман.

— Никаких поблажек, никаких обид. Так инспектор велел.

— А где сам инспектор?

— Разбирается Мы уже получили жалобу от этих. Дерьмо десяти видов. — Он ухмыляется. — Вы того хромого еврея чуть не пришили.

— Кто эти евреи, сержант? Что они там делают?

— Числится типа санатория. — В голосе и лице сержанта то же отсутствие эмоций, какое только что продемонстрировал доктор Pay. — Для излечения и исправления молодых евреев, соскочивших с колеи. Больше ничего не знаю. Отдыхайте, детектив.

Индейский ноз покидает Ландсмана. Оставшись в одиночестве, тот залезает под одеяло с головой, по-детски всхлипывает, не успев осознать этого звука-жеста-действия; из глаз текут бесполезные слезы. Обхватив подушку, он вдруг ощущает, насколько одиноким оставила его Наоми.

Во утешение себе Ландсман возвращается к Менделю Шпильману на другом ложе, в гостиничной койке номера 208. Он влезает в сознание постояльца, представляет себе вытяжную кровать, бумажные обои, ходы второй игры Алехина против Капабланки в Буэнос-Айресе в 1927-м, представляет резкий звук, приглушенный подушкой, удар в затылок, сахарный всплеск крови и, слизывающий его язык мозга. Цадик-Ха-Дор решил, что костюм его — смирительная рубашка. Растраченные годы. Игра в шахматы на деньги, деньги тратятся на героин. Игра в прятки на распутье. Стези Господа, изгибы хромосомных загогулин… Кто-то откапывает его и отправляет в Перил-Стрейт. Там заботливый врач, там удобства, обеспеченные на деньги Барри и Марвина, Сюзи и Сары еврейской Америки, там его залатают, подчистят, подлечат. Зачем? Потому что он им нужен. И он соглашается, направляется туда сознательно и добровольно. Наоми не доставила бы их туда, если бы учуяла какую-то фальшь, налет принуждения. Что-то убедило его. Деньги, обещание исцеления, радужные перспективы, примирение семьи, возможно, даже обещание снабдить героином, Но вот он в Перил-Стрейт, у истоков новой жизни — и что-то меняется. Что-то он узнает, вспоминает, видит. Струсил? Он обращается за помощью к той же женщине, готовой помочь пропащей душе, как к единственному другу. Наоми подбирает его, на ходу изменив маршрут, обеспечивает ему доставку в дешевый мотель — при помощи дочери пирожника. Таинственные евреи помогают Наоми врезаться в гору и отправляются на охоту. Дичь — Мендель Шпильман. Он прячется от своих воплощений, зарывается лицом в заменгофскую подушку, забывает об Алехине и Капабланке, о гамбитах и защитах. Забывает о стуке в дверь.