Десятый десяток. Проза 2016–2020 - Леонид Генрихович Зорин

как распахнутая бездна, а бездна таких, как он, влечет.

И он оставил свой рыжий город и Черное море. Он вознамерился встретиться с жизнью лицом к лицу и с незажмуренными глазами пройти по самому краю пропасти. Рванулся в омут сорванной с мест, разбуженной избяной стихии, не верящей ни в Бога, ни в черта, прошедшей сквозь ад военного лиха, не снявшей шинелей, приросшей к ружьям, не расседлавшей своих коней, чтобы расплющить под их копытами каменный лед чужих городов.

Он оказался крепким орешком. Ему удалось почти невозможное. Он переделал, переиначил, перепахал себя самого и приучил, примирил с собой буйную конармейскую вольницу с ее неуправляемой яростью, с ее стремлением распрямиться, вырваться из комиссарской узды.

Он знал, что рожден, чтобы стать писателем, но понял, что родиться им – мало, его еще надо извлечь и вылепить из этой своей все вбирающей глины, отсечь от нее кривые углы, все хаотичное, все избыточное, необязательное, чужое. Это жестокая работа, требующая самоотречения.

Но он и эту работу сделал.

Пусть медленно, шажок за шажком, менял себя, не изменяя себе.

Он отказался от покровительства сурового иудейского бога, но этот ветхозаветный деспот долго ему благоволил и терпеливо берег отступника.

Он сознавал, что ходит по краю, по лезвию бритвы, но уж таков был его собственный главный выбор.

19

Сколь ни был грозен и яростен мир, но кони по-прежнему колотили копытами землю, по-прежнему женщины мяли своими босыми ногами зеленые травы и влажный песок.

Он рано понял, что нет ничего пленительней и желанней, чем женщина.

Знал он и то, что собой нехорош, неладно сшит, бестолково скроен. Ветхозаветный бог отказал ему в простых и очевидных дарах, способных привлечь и приворожить загадочную женскую душу.

Он был огорчительно некрасив, но недостаточно уродлив, чтоб странным образом разогреть, встревожить грешное воображение. Он был домашним и мешковатым, мечтательным, сердобольным увальнем.

Но он приказал себе затвердеть. Он это сделал, хватило воли. При этом сохранил свою страсть, готовность зажечься, воспламениться и подчинить своему огню и своему неистовству женщину.

Последняя из трех его жен стала главной женщиной его жизни.

20

Все было в них разно, несочетаемо, все, кажется, невпопадно, полярно.

Ее сибирский, немногословный, северный, огнеупорный нрав. Его черноморский горластый юг.

Ее основательность, сдержанность, ясность.

Его одержимость и тяга к тайне.

Ее независимая строгая молодость. Его тревожная, страстная зрелость.

Он обнаружил свою Антонину по воле случая, ненароком, так просто было им разминуться.

Но это и был тот перекресток, когда мгновенно и беззаветно сращиваются две биографии, когда их стремительно перекрещивает грозная шаровая молния, не оставляющая места и времени ни выбору, ни рассудку, ни страху.

Им выпали по прихоти звезд, по недосмотру советского века, несколько подарочных лет. Власти замешкались, задержались, как-то не доходили руки, занятые другими делами. Все же дошел черед и до них.

Тогда они жили в Подмосковье. За ним приехали ранним утром. Их усадили вдвоем в машину. Он усмехнулся, пробормотал:

– Все-таки не дали закончить.

В пути молчали. Ее довезли до самого дома. Он ей сказал:

– Надеюсь, вы поднимете дочку. И девочка не вырастет жалкой.

Машина тронулась. На Лубянку.

Его изъяли из обращения. Ее оставили на свободе.

21

Есть в социуме неясные люди монашеской складки, вполне добровольно избравшие келейную жизнь. Их не пугает, не останавливает арктический мороз одиночества. Люди, готовые к этому постригу, всегда вызывали и настороженность и беспокойную неприязнь у главного человека страны.

Люди, надменно и самонадеянно себя уподобившие Творцу, а собственную профессию – творчеству, не были расположены к скромности и много о себе понимали. Главный был в юности семинаристом, знал о Творце не понаслышке, понятно, что эта амбициозность в нем возбуждала лишь раздражение. Как государственный человек он понимал необходимость такого цеха, и он терпел. Терпеть он умел, терпеть привык, своей терпеливости сам дивился, однако же всему есть предел, писателям надо бы это помнить.

Известна и такая сентенция: живая собака все-таки лучше мертвого льва. Как знать, как знать… Живая собака может лишь лаять. А мертвый лев подает пример и часто становится образцом.

Главный человек был далек от слишком прямых сопоставлений. Они попахивали схоластикой, меж тем его сила всегда основывалась на сокрушительной диалектике. Ей были присущи одновременно и фундаментальность и гибкость. Именно синтез полярных качеств делал его непобедимым.

Порассуждаем. Не опускаясь до полемических излишеств. Без догматической прямолинейности, но все же сохраняя последовательность.

Что характерно, но прежде всего все эти творческие люди предпочитают укрыться в тени, забиться в норку, не любят света.

Странная тяга для горожан. Откуда в них эта чисто крестьянская и даже хуторская потребность отгородиться в своем гнезде?

Но если отбросить все их шаманство, всю их мистическую шелуху, взглянуть на эту публику трезво, то видишь: перед тобой не юродивые и не сомнамбулы, не загадочные пришельцы не от мира сего.

На самом деле вполне земные, способные, но вздорные люди, с гипертрофированным самолюбием, решившие, что закон им не писан. Подчеркивающие свою сепаратность и, хуже того, свою независимость.

Стало быть, и на сей раз уместна, больше того, необходима, все та же проверенная коллективизация. Собрать этих свободных художников в артель, в управляемое хозяйство.

И объяснить им предельно четко, какие у них права и обязанности. Для их же собственного благополучия.

Естественно, самые благодарные получат за свою честную службу положенные бляхи и цацки.

А те, для кого не существует ни социального контракта, ни установленных правил игры, будут платить за норов и гонор. Но это был их собственный выбор.

22

История – лукавая дама. Иной раз она не прочь позабавиться кровавой шуткой, дурным анекдотом, а то – унизительной аналогией.

Для этого в ее табакерке всегда припасен какой-нибудь чертик.

В античной Элладе – неистовый юноша, боявшийся исчезнуть бесследно.

В тридцатых годах двадцатого века в Германии на эту же роль нашелся помешанный голландец, в России – свихнувшийся ревнивец.

Была и еще одна мрачная схожесть меж этими странами – в той и другой в двадцатом столетии окончательно утратила цену жизнь человека.

23

Впоследствии я не раз и не два, сопоставляя те дни и даты, спрашивал себя самого: могли ли встреченные мной люди – нарком Андрей Сергеевич Бубнов, Петр Крючков, связавший с Горьким свою судьбу, роковая женщина Тимоша Пешкова – демоническая Аврора Шернваль двадцатого века, – все те, кому выпало быть осчастливленными ее благосклонностью и близостью, все, как один, обреченные сгинуть, – могли ли они не ощущать, как эта близость жизнеопасна, что это счастье – игра с огнем?

Неужто не чувствовали они, как зыбка почва под их